Азиатская книга

Сам Свами-джи появлялся ближе к семи. В панорамные окна храма мне было видно, как он идет по тропинке в окружении свиты. Он был облачен в оранжевое одеяние саньяси. Оранжевый цвет символизирует огонь, пожирающий тело. Цвет отречения. Я не тело, я не имя… За пять минут до его прибытия в зале включали кондиционер. Когда он входил, все поспешно вставали, как вставали, помнится, в начальной школе при появлении учительницы. «Здравствуйте, садитесь. В тетрадях — число, классная работа». Свами-джи поднимался на подиум, опускался в кресло, надевал петличный микрофон. Прежде чем начать лекцию, он отправлял в рот что-то вроде облатки. Семидесятипятилетний гуру, худой как жердь, до блеска лысый, с большим крючковатым носом и темными, почти лиловыми губами, с шиваитской трипундрой на лбу и огромной старческой родинкой на правой скуле. Эта родинка выглядела как нечто наносное, еще одна обрядовая отметина из глины и пепла, а трипундра, наоборот, как естественная часть лицевого рельефа, глубокомысленные складки на переносице. Когда он говорил, его лицо оставалось неподвижным, зато руки непрерывно двигались, пальцы складывались то в одну, то в другую мудру, запястья выгибались, как у актера-танцора катхакали. Эта причудливая жестикуляция приковывала внимание зрителя. Медленная речь с глухим завыванием в конце каждой фразы воспринималась как музыкальное сопровождение к танцу рук. Скелет с крючковатым носом и фиолетовыми губами, утопающий в оранжевой тоге, наш учитель казался инопланетянином, существом иной породы, чем все остальные, сидящие в зале. Между тем, низводя веданту до нашего уровня понимания, он сыпал примерами из повседневной жизни: «Вот мы спешим на работу или сидим на совещании или просматриваем соцсети…» Кто это «мы»? Ведь у него, человека в оранжевом одеянии, совсем другой опыт! А опыт, согласно «Бхагавадгите», стоит выше знания. Возможно, когда-то и он, еще не будучи Свами-джи, жил обыкновенной жизнью — спешил на работу, сидел на совещаниях. Но это было давным-давно, и теперь он пользовался реалиями из своей прошлой жизни так же, как писатель, много лет живущий в эмиграции, пользуется родной речью, изо всех сил стараясь избегать калькирования и архаизмов. Увы, его попытки говорить на нашем языке были не вполне удачны, приводимые примеры чересчур схематичны, реалии приблизительны. Но суть была не в этом, а в том, как он играл руками, в интонационных модуляциях голоса Свами, в самом его присутствии (Маниш Шарма употребил бы слово «вибрации»), в благовониях, которыми был пропитан воздух, в том приятном комке умиротворенности, что набухал у меня в груди.

Присутствующие в зале были, условно говоря, людьми среднего возраста — в диапазоне от моих ровесников до ровесников моих родителей. Молодежи практически не было, как не было и иностранцев (кроме меня — еще двое-трое белых). В основном паства состояла из людей обеспеченных, принадлежащих к «профессиональному сословию». Финансисты, айтишники, инженеры, врачи, адвокаты. В первой лекции по «Бхагавадгите» Свами-джи проповедовал им отречение от земных благ; говорил, что все амбиции, успехи и неудачи, честь и бесчестье не имеют никакого значения. Let it be. И люди, погруженные в суету сует, внимали его речам, после лекции падали ему в ноги в согласии с древним обычаем, обещали исправиться, прекрасно понимая, что назавтра снова станут служить мамоне, вернутся к кармической жизни, от которой предостерегал их Свами. Ибо, если бы они и вправду вняли его советам и отказались от амбиций, ашраму-пансионату, живущему на пожертвования попечителей, довольно скоро пришлось бы закрыть свои двери за неимением средств к дальнейшему существованию. Однако в этом действе не было и тени лицемерия. Напротив, оно было необходимой частью заведенного миропорядка. Каждый должен знать свое место и делать свое дело. Этот кастовый принцип прописан в шастрах. Дело саньяси — призывать к отречению от мирских благ, а дело мирянина-домовладельца — раскошеливаться на поддержание ашрама.

Насилу оторвавшись от завороженного наблюдения за руками Свами-джи, я пытался вслушаться в содержание лекции. О чем он толкует? Кажется, ничего такого, что нельзя было бы почерпнуть из книги Мюллера «Шесть систем индийской философии». Ишвара, майя, раджас, тамас и саттва, ахимса, сат-чит-ананда… Немножко логики ньяи: при каком условии А равно Б, но Б не равно А? Все это вдруг кажется мне знакомым, узнаваемым. Так санскритские корни неожиданно проступают в русских словах, и недоступное сразу делается доступным: «виджняна» взывает «виждь!», «буддхи» слышит себя в «побудке» и «пробуждении», а «манас» ведет к «пониманию», открыв потайную «двар» (дверь).