Азиль

— А справитесь сами? — хмыкает Канселье.

— Ядро вполне может существовать автономно.

— Отлично. А полиции что прикажете делать?

— Полиции прикажу делать своё дело. Искать предателей в своих рядах и чистить город от ублюдков, которым надоело жить в мире. А вам лично, Канселье, я бы не советовал мне хамить. Всему есть предел.

Вероника смотрит на мужа и почти восхищается им. Она верит: если Бастиан за что-то взялся — он сделает это хорошо. Он прекрасный управляющий. Он на своём месте. Каким бы он ни был мужем, он сильный мужчина. Когда-то юная Вероника была влюблена в его решительность, силу, здравомыслие. Когда-то…

К мужчинам подходит растерянная притихшая Ивонн.

— Прошу прощения, — натянуто улыбается она. — Перед нашим домом собираются соседи. Что всё это значит?

— Я распорядился собрать людей, мадам Каро, — отвечает Канселье. — Что ж, Советник Каро, принимайте командование на себя. Бумаги на сей счёт подготовят. Вы позволите поговорить с гражданами Ядра?

Бастиан устало кивает, поднимается из-за стола. Смотрит на мать, и его лицо на мгновение искажает гримаса боли.

— Мама. Отец, — негромко обращается он к ним. — Я не сказал. Пьер Робер убит.

Вероника тихо ахает, Бастиан резко оборачивается, видит её.

— Тебе что здесь надо? — раздражённо рявкает он. — Пошла прочь!

Сжавшись, Вероника отшатывается в сторону. Она не может поверить в то, что услышала. Пьер убит? Добродушный Пьер, который всегда был так внимателен к их семье, так любил свою жену и ждал сына, убит?! Что же творится там, откуда вернулся Бастиан? О чём говорили мужчины, что за ужас грядёт?

Молодая женщина выбегает на улицу и останавливается на ступенях крыльца. Весь двор, дорога, маленький садик перед домом заполнены народом. Все соседи здесь, не видно лишь стариков и детей. Толпа шумит, волнуется. Полицейские выгружают из грузовика у ворот какие-то ящики, ставят прямо в клумбу на хрупкие маргаритки. Отчаянно рыдает пожилая женщина, и Вероника не сразу узнаёт в ней мадам Робер. Никто не утешает её, люди лишь косятся да перешептываются в стороне. Будто мадам Робер накрыта стеклянным стаканом. Вероника делает несколько шагов в её сторону — и замирает в нерешительности: «А что я ей скажу? Мадам Робер, мне так жаль, что Пьера больше нет?»

Восемь лет назад её саму никто не утешал. Она выла, уткнувшись в колени Ганны, рвала кружева на подвенечном платье в попытках выплеснуть своё горе. И Ганна молчала, лишь гладила юную мадам Каро по украшенным искусственными цветами локонам.

Вероника прячется в тень куста сирени, дышит слабым запахом влажной зелени. Нельзя плакать, Веро. Слёзы — плохой помощник. Просто слушай, что будет говорить людям суровый полицейский Канселье. И она дышит и слушает. И слышит только одно: «…закрыть дорогу в Ядро в обе стороны».

— Закрыть… — повторяет Вероника, как во сне. — Закрыть. Закрыть в обе стороны…

Сиреневый куст бережно поддерживает её под спину, листья мягко поглаживают щёку. Закрыть глаза, глубоко вдохнуть — и почувствовать лёгкий запах благовоний. Ощупью найти большие сильные ладони, поднести к губам пальцы с лёгким запахом воска и сандала. Замереть в ожидании, когда её окликнет родной голос: «Веточка…».

Закрыть дорогу в Ядро в обе стороны. Закрыть. И неизвестно, когда ещё она сможет увидеть Ксавье. И сможет ли когда-то вообще. И тоска, вселяемая этой мыслью, затмевает страх.

Ворота вот-вот закроют, как только будет отдан приказ…

Веронике не хватает воздуха. Она пятится прочь от толпы, прячась в тень каменной стены дома, мелкими шажками добирается до увитого плющом угла. Здесь она останавливается, накидывает на голову капюшон платья, бросает быстрый взгляд на окно детской. Мгновение — и Вероника со всех ног мчится по безлюдной мостовой в сторону пропускного пункта.

14. Шрамы

— Я жду объяснений.

Акеми хочется сжаться и исчезнуть. Когда Рене из обаятельного и улыбчивого в одно мгновение становится колким и холодным, словно прирученный им синий лёд, мир Акеми будто кто-то встряхивает. И всё в этом мире летит кувырком.

— Тибо, ты оглох?

В солнечных лучах, пробивающихся сквозь изломанные планки жалюзи, мечутся пылинки. Тибо, покрытый грязью и копотью, стоит перед Рене, смотрит в пол и тяжело дышит. Клермон гоняет по пальцам левой руки ярко-голубой кристалл, как гоняют монету. Акеми отворачивается к окну с пыльными остатками стекла в верхней части рамы. Ей не хочется видеть, как смертоносная ледышка скачет по пальцам, которые так нежны к её телу каждую ночь. И не хочется слышать этот его тон — будто кто-то давит ботинком осколки.

— Ты умудрился потерять двоих из своей десятки. Двоих отличных бойцов. Которых ты готовил сам. Обучал сам. В том числе обучал осторожности. Объясни, почему они погибли? По чьей вине?

Рене не кричит. Но лучше бы кричал, думает Акеми. Ей становится жутко, когда перед ней Шаман — холодный, расчётливый, чуждый проявлению любых эмоций.

— Обучить хорошего бойца можно и за неделю, Тибо. Хорошо. А как насчёт бульдозера, который вы там бросили? Как насчёт машины, от которой боевой мощи больше, чем от сотни человек?