Азиль

Он отвечает им — когда стандартными фразами, которыми привык утешать отчаявшихся, когда цитатами из Святого Писания. Но в глубине души он чувствует их правоту и свою беспомощность. Зачем говорить старику, чьи ноги гниют от гангрены, что Бог даст ему утешение и скорое облегчение, если вы оба точно знаете, что это ложь? Зачем напоминать о любви и внутреннем свете тому, кто каждый свой день встречает с мыслью, что Азиль не вечен и вымрет, когда кончатся запасы, накопленные два века назад? Ксавье тщательно подбирает слова. Он говорит с каждым из этих людей, стоящих на краю, стараясь облегчить их боль или хотя бы разделить её. И когда он уходит, исчерпав весь свой запас утешений, людям всё-таки становится легче.

Половина тех, к кому приходит Ксавье Ланглу, никогда об этом не говорят. Им привычнее маска страданий, чем признание, что слово и сочувствие приносит облегчение. Ксавье уходит, унося с собой людские беды и сомнения. И сердце его стынет под холодным гнётом чужого горя.

Обратный путь он проделывает на лодке. Сидит, сложив вёсла и позволив ленивому течению Орба нести себя к Собору, который считается его домом. Смотрит в одну точку перед собой и лелеет в памяти один-единственный образ — тоненькой светловолосой девочки-подростка, обнимающей старинную книгу.

«Веточка моя. Моё спасение. Моя вера, моё чудо. Моё сокровище, тайна моя. За тебя держусь, тобой только живу, родная… — беззвучно шепчут губы священника. — Все молитвы мои — о тебе, за тебя, Веро. В каждом слове моём, в каждом дыхании — ты. Я всякий раз жду твоих сказок, как чуда. Ради тебя стоит мир. Ты — его хранитель».

По возвращении его встречают встревоженные, но довольные собой служки-студенты:

— Отец Ланглу, мы в кухне воришку поймали. Ведёт себя нагло, трём нашим синяков наставил, в руки не даётся, но и не убегает. Мы его там заперли и решили вас дождаться.

За кивком Ксавье прячет улыбку. Так, как рассказывают служки, может вести себя только один человек в этом городе. Священник просит студентов дать ему самому разобраться с воришкой, и те уходят.

Первое, что видит Ксавье Ланглу, когда открывается дверь кухни, — это засевший в углу за мешком с картошкой тощий белобрысый подросток с исчерченной шрамами половиной лица. Мальчишка тут же вскидывает руку с зажатым в ней грязным клубнем. Видит Ксавье — и счастливо вздыхает. Картофелина возвращается обратно.

— Ты зачем такой спектакль устроил, сынок? — спрашивает священник с укоризной.

— Есть хот-тел, — виновато откликается Жиль и шмыгает носом. — Учитель, мне б-бы исповедоваться. Я у в-вас хлеб спёр. В-вот так вот…

— Именно исповедоваться?

Мальчишка молча кивает, отводит взгляд:

— Я т-так прямо не могу. К-когда глаза в г-глаза.

— Ну пойдём, — вздыхает Ксавье.

Пока они идут по коридору, Жиль несколько раз косится на священника вопросительно. Наконец тот не выдерживает:

— Жиль, спроси, что хотел.

— Т-ты взял кого-то в ученики? — напряжённо выдаёт мальчишка.

— Нет. Это твоё место. И оно останется твоим.

Жиль хочет что-то ещё сказать, но сутулится, сжимает кулаки и проходит дальше молча.

Сквозь ажурную решётку исповедальни мальчишки почти не видно. Лишь сверкают в полутьме белки испуганных глаз.

— Я н-не знаю, как быть, — нервно запинаясь, начинает он. — Учитель, я знаю кое-что п-плохое. Я н-не могу ск-казать, что, п-потому что там дорогой мне человек. Если я ск-кажу п-прямо, она п-пострадает. Она н-не виновата. П-просто когда мы в отчаянии, мы ч-часто глупеем. П-потом понимаем, чт-то н-натворили, но п-поздно.

— Жиль, — мягко окликает Ксавье. — Дыши, говори нараспев. Не волнуйся.

— Мне ст-трашно, учитель, — голос мальчишки резко садится, Жиль откашливается, прочищая горло. — П-плохое будет. Из питьевой воды п-придёт. И пострадают мн-ногие люди. Ск-кажите им, м-молю! Сп-пасите Веронику…

— Что с водой, Жиль? — встревоженно спрашивает Ксавье — но тот молчит, только дышит часто.

Хочется встать, ногой распахнуть хлипкую дверь исповедальни, вытащить мальчишку из тесной кабинки и, взяв крепко за руку, как прежде, отвести в комнату, что служила ему домом целых шесть лет.

— С тобой тоже что-то плохое, верно? Жиль, можешь не отвечать. Послушай меня: возвращайся. Здесь я смогу тебя защитить, слы…

Едва слышный шорох. Бледный свет, проникающий сквозь решётку, на мгновение заслоняет мелькнувшая тень. До Ксавье Ланглу доносится звук быстро удаляющихся шагов. В исповедальне, кроме священника, больше никого нет.

Бастиан Каро расслабленно лежит в шезлонге на краю бассейна. Взгляд лениво скользит по поверхности воды, следуя за плывущей Софи Робер, урождённой Каро. Бастиан поднимает правую руку со стаканом бурбона и смотрит через него. Огни, подсвечивающие крытый бассейн резиденции Робер, играют на гранях тяжёлого старого хрусталя, отвлекают от забот, завораживают.

— Что-то раскормил ты жену, — со смешком кивает Бастиан Пьеру. — Гляди, какие от неё волны!

— Да нормально Софи выглядит, перестань! — Робер машет рукой из своего шезлонга. — Это в вашей семье худоба в цене.