Б.Б. и др.

Буденная, или Щорс, или Котовская, или Ворошилова, пусть хоть их троюродное племя, он пригласил ее в ресторан. Уже новоселье, сказал Б.Б. отец, было ошибкой. В его возрасте бывает только одно новоселье. Сама мысль о чем-то новом в конце жизни позорна. Он опять улыбнулся, той же невыносимой улыбкой — на что ни одна мышца в лице Б.Б. не двинулась, ни рот, ни глазное веко, ни глазное яблоко. В ресторане дочь полка выпила семьсот грамм коньяку: бутылку и еще двухсотграммовый графин. Разговор между тем бежал живой и управляемый, и отец отгонял от себя естественно набегавшую настороженность и тревогу. Но когда вышли на улицу, а улица была Горького, потому что ресторан был ВТО, она неожиданно сорвала с его головы фетровую шляпу и с силой пустила по ветру, по проезжей части вниз, в сторону телеграфа. Он побежал вслед, но какой-то подросток выскочил с тротуара и пнул шляпу к середине, где отец потерял ее из виду между или под колесами машин. Ночь была холодная, дождливая, даму он, вернувшись, не нашел. За пять минут, пока ловил такси, успел простудиться, но главное, он почувствовал, как в те несколько мгновений, когда махал руками, пытаясь помешать ей швырнуть шляпу, и делал первые семенящие шажки, чтобы догнать, сердце в груди вздулось и опало, и еще раз, и он сразу понял, что это такое.

Его смерть позорна, сказал он, позорна, позорна. И греховна — потому что хотя у евреев был (кривая ухмылка: «…и наверное сохранился») институт блудниц, но царь Давид, состарившись, спал, греясь от юной девушки, просто грелся, засыпая, ее теплом, а не приглашал блудницу, хотя бы и ритуальную. А он умирает постыдной смертью, потому что кто-то в Талмуде объясняет, что постыдная смерть — это подавиться куском мяса, не обязательно даже свинины, ну так вот он в ресторане ВТО не подавился только для того, чтобы захлебнуться куском собственного сердца, когда он сам заставил бесстыжую женщину выставить его шутом и выставить его срам — обнаженную плешь.

С молодости он прекрасно знал, что у него репутация злого, а иногда и подлого человека. И репутация, он пожевал губами, не дутая. И ему на нее плевать. Он знал, что делает злые, а пожалуй, и подлые вещи, но это не был грех, это была жизнь, а не грех. Жизнь полна злых и подлых вещей в той же мере, как добрых и высоких, и ему ни разу не встречались люди, жившие выше его, он имеет в виду свою идею, которую он довел до религиозной чистоты. Но теперь, через призму своей постыдной, полномерно греховной и нелепой смерти, он и жизнь свою видит исключительно такой: порочной, нелепой и позорной. Его идея — работы ради тайного приумножения славы святого парода, не отчуждаемого ни от одного из своих членов, — оказалась никак не религиозной и вообще не идеей, если он с такой легкостью и желанием мог ее одним разом изгадить. Да и, как он с этой койки в это темнеющее окно видит, нет такой на свете идеи, самой потрясающей, которой можно было бы компенсировать такую потрясающую, такую сокрушительную вещь, как зло и подлость. Во всяком случае, произведенные им.

«И последнее. На нас — на меня и на тебя — не действуют ни слова, ни обстоятельства. Есть только твое — или мое — желание и нежелание, так? Они у нас с тобой расходятся. Но есть нечто из области, в практическом употреблении не существующей и абсолютно бессильной. Как ни смешно — отцовское благословение. Аб абсурдо именно к нему прибегаю. Квартира и дача сейчас идеальный объект для аферы, и даже контур ее без труда просматривается. Не благословляю». После более чем минутного молчания сказал: «Спроси почему». Б.Б. не пошевелился. «По соображениям моральным и сентиментальным. Теперь иди».

Через неделю он во сне умер. Трубача выписали, Б.Б. разрешил ему поселиться в городской квартире, в комнате Ники.

Б.Б. ездил улаживал похоронные дела, в загс, на кладбище, в морг, и все время думал, что смерть, если честно, смешная вещь. Похороны откладывались, советское консульство в Нью-Йорке тянуло с визой Нике, он звонил туда, говорил намеренно на своем викторианском английском: дочь усопшего, достопочтенный профессор, моя единокровная сестра — и никак не мог с этого думанья про шутовство смерти слезть. С отвлеченной точки зрения — положим, марсианина, который не имеет ни в чем земном личного интереса, — умирание и окончательная смерть исключительно смешны, особенно у человека. Не в вийоновском, с прищуром поучительности, мрачновато-глумливом рассматривании желчи, пены и пота у агонизирующих или плясок и загара у висельников, а по возможности непосредственное, непредвзятое, объективное, как в театре, наблюдение. Нис того ни с сего человек решительно меняет внешность, и всегда невыгодно для себя: теряет отделывавшуюся десятилетиями форму, приобретавшийся рост, краски. Никакому клоуну не придумать под таким неожиданным углом скривиться, так паяснически согнуться, так потешно облысеть, выплюнуть все зубы, так искусно пожелтеть, побелеть. Начать гримасничать, разевать рот, дико махать руками, рвать на груди рубаху, дергаться, хрипеть, пускать пузыри.