Б.Б. и др.

Через три дня Б.Б. перебрался к давней, еще общей с Аллой, приятельнице, той, что дала имя «тамань» его долагерной активности. Теперь она жила с бывшим диссидентом, некогда историком Нового времени, некогда философом, политологом, в общем, лицом свободной профессии, с которым познакомилась как раз через Б.Б.: тот кончал срок, Б.Б. начинал и в привычной манере, ее не спросись, дал ему адрес. Сперва она делала, потому что вынуждена была делать, доброе дело, потом не могла выбросить на улицу. Так он к ней прибился, и всегда-то неприкаянный, а теперь уже пожилой и больной, брюзжал помаленьку, многословно рассуждал, но, в общем, был ласков и покладист. Кроме одного пункта: страшно кипятился и доходил до нефигуральной пены у рта, когда о ком-нибудь благополучном рассказывали — а чаще сам благополучный о себе — как о борце с советским режимом. «Фрондер на содержании у идеологического отдела ЦК, — начинал он с саркастического скрежета и разгонялся: — Кто меня допрашивал, с тем он шампанское пил и крабами закусывал! Инакомыслящий! А Илья тогда кто, а Гарик! Им в рыло по пять плюс два, а его на партком да выставочку на пятнадцать минут прикрыли! — И заканчивал ни с чем уже не сообразно: — Не случа-ай-но, не случа-айно его Иннокентий зовут в честь Фиделя Кастро». Потом мотался по коротенькому коридорчику и бормотал: «Якир такой нашелся! Красин! Тепло-ход “Красин” — так будет точнее. Теплоход “Красин”, дирижабль “Горбачев”».

У них была двухкомнатная квартира в панельном доме, и он не то что безропотно, а с нескрываемой охотой, как только въехал Б.Б., стал стелить себе на кухне раскладушку. Каждое утро, когда Б.Б., наспавшись и назвонившись, выползал из своей комнаты, он, бритый, мытый, причесанный, довольный, встречал его невинной — подбадривающей, как ему казалось, похвальбой: «Не то что на пермских дачах, да?», заключавшей в себе одновременно отсылку к общему арестантскому прошлому и от души оказываемую услугу. С самого начала Б.Б. приходила в голову мысль, правда, всегда мельком, ни разу как следует не додуманная, занять его место, вселиться на, так сказать, правах мужа. В некотором смысле довести то, внутренне ему импонировавшее, данное хозяйкой определение его деловой сметки до, как припевали через слово братья-семиотики, «авто-мето-совершенства. «За» было то, что отношения у них давние и доверительные, испытывал он к ней скорее симпатию, она к нему, как он однажды и навсегда решил, заинтересованность, участие и даже определенного рода влюбленность. Угрозы, что станет требовательной, ничто, судя по ее ироническому складу, не предвещало, и только бессознательное внутреннее предостережение не решать одно затруднение наворачиванием на него другого, и если честно, то слишком сходного, как раз и останавливало мысль в нескольких секундах от завершения. «Не додумывать до конца — вообще перспективно: как метод», — говорил он еще перед посадкой, сверкая при этом несуществующей среди людей улыбкой. О том, что будет с ее формально сожителем, его номинально другом, в сознании не пробегало и тени раздумья: опять-таки однажды и навсегда он себя — и тот его — учредил благодетелем, а благодетелю оказаться в долгу перед должником — нонсенс.

Маячили, если все-таки принимать эту возможность всерьез, еще постельные обязанности, которых он хотел бы избежать совершенно, и тут тоже между ним и ею наблюдалось как будто единомыслие. Естественно, не заявляемое прямо, но явное по косвенным высказываниям. Например, говорили о массовой моде, о женской одежде «в облипку», брючках, надеваемых «с мылом», блузках, оттопыриваемых сосками, и юбках ягодицами, о трикотажных комбинезонах, имитирующих кожу со всей ее гладкостью и складками, собственно говоря, не покрывающих, а удваивающих кожу: вот вам одна, доступная немедленно, а под ней еще не худшая вторая, или, как обещают рекламные скидки на разнообразные товары, платишь за одну, получаешь две. Б.Б. бросил изящно: «Как у нынешних конькобежек, для наименьшего сопротивления стихий». А она уточнила: «Велосипедисток. Особенно когда они со знанием дела укрепляются в седле». Изогнув двусмысленной усмешкой губы, он подвел итог: «Это и была настоящая цель сексуальной революции — превратить постель в стадион». И ее лицо передернула гримаска, в которой при желании усматривалась та же, что в его словах, брезгливость.