Б.Б. и др.

Индус был щуплый и похож на азербайджанца. Он тараторил, мешая языки, с одинаковым акцентом на обоих, на две темы: бизнес — и величие Индии. Со скоростью компьютера переводил рубли в доллары, доллары в английские фунты и фунты в рупии и при этом обращал внимание слушателей на однокоренную, идущую от санскрита основу рупий и рублей. Все шло от санскрита и к санскриту сводилось — к санскриту, переродившемуся за тысячелетия в санс-крит — без критериев, некритичный, ушедший от подземных крипт — иначе говоря, в инглиш. Его звали Радж, полное Раджив, что по-русски значило, натурально, «радость жизни», а по-английски, соответственно, «ярость» этой же самой жизни. То есть Афанасий — бессмертный, что и требовалось доказать.

Никитин, пояснил он, «Хождение затри моря». Тот туда, а он сюда. Индусов, внушал он, давно уже миллиард, просто многие не регистрируют новорожденных. Вот-вот они обгонят китайцев, потому что у китайцев размножение, а у них любовь. Любвь, любвь, любвь, произносил он по-русски — и по-английски: лувь, лувь, лувь. И по-индийски прикрывал глаза веками и причмокивал. Почему, объяснил он без тени смущения жене Б.Б. (а как, бай зе вей, ваше полное имя? Ираида? Ираида — древнее индийское имя, означает «изумруд») — почему он и снял их дом в Рощине. Для древней индийской оргиастической любви: чц, чц, чц — сделал языком и губами. За две тысячи в месяц — долларов… тысяча двести восемьдесят два фунта… двенадцать тысяч двести — в рублях, адцать-иста — в рупиях. Национальное величие и бизнес наглядно соединялись.

Переехали в Рощино, с ходу перехватили у Изоль-довых, пока те летали на Кипр, молоко. Старуха выскребла, со стиральным порошком, ванную и уборную, вымыла, обильно поливая водой, полы, внаклонку, мощными полукружиями вправо-влево, как когда-то Феня. Жена стояла на том, чтобы после борделя, который тут развели, освятить дом: вызвать священника, хотя бы этого твоего Павла, Пашу — как там ты его зовешь? — отца Павла, пусть окропит. Пусть, главное, окадит, авторитетно наставила старуха, индейский дух кадила не выдерживает. Б.Б. вспомнил, что у него есть курительные палочки, принадлежали Рериху, самому, в Россию привез сын, роздал по списку, составленному особым тайным кругом из московского Института востоковедения. Б.Б., сказав: подобное подобным — зажег стеариновую свечу и уже от свечи их. Дети ждали бенгальского огня, но палочки тлели, распространяя дурманящий аромат сандала: как следствие, у всех стало раздраженное, капризное настроение.

Назавтра Б.Б. объявил, что съезжает в Фенину комнату — заниматься и вообще сосредоточиться — и, конечно, в первую очередь, чтобы избавить их от заботы о нем. Будет, само собой, содержать, будет наведываться — они, бесспорно, справятся. На это жена достала из сумочки еще в Клину написанное заявление в суд о разводе, молча ему протянула, а рукой сделала круговой жест: обвела столовую, где они в этот момент вдвоем кончали завтракать, гостиную с зимним садом, бывший отцов кабинет, детскую, широким взмахом вверх охватила второй этаж со всеми спальнями, комнатой для прислуги и солярием и, ткнув пальцем в окна, присоединила к дому участок, раскинувшийся на четыре стороны света. Б.Б. покатал между пальцами хлебный мякиш и натолкнулся глазами на свое отражение в темном стекле буфета: он улыбался, как когда-то отец в больнице — зевотой промахнувшегося волка.

Через неделю она забеременела. Б.Б. еще раз метнулся, сказал, что должен поехать в Москву, сфотографировать все здания раннего конструктивизма, встретиться с оставшимися современниками — для сводного каталога искусств 20-х годов. К сколькито-летию обэриутства. Жена спросила: на машине? На машине. Очень хорошо, на обратном пути заедешь в Клин, захватишь старухины иконы. Всенепременно, отозвался он словцом из старого репертуара, хотя возвращаться не собирался. Конкретных соображений не было: едва начинал обдумывать, обдумывать оказывалось нечего, широкомасштабно созваниваться — неоткуда да и, честно сказать, не с кем, рассчитывал на случай: пожить сколько можно у одного, у другого, подыскать через знакомых квартиру на съем. Первым на очереди «одним» был Найман, хотя и не лежала душа к нему на таких основаниях заявляться. Ничего хорошего и не вышло: на ночь Найман уступал ему свой кабинет с условием в десять утра его освобождать, а главное, на телефон отпустил сорок пять минут в сутки, в сумме на выходные звонки и входные, и следил за этим формально до неприличия отвечал звонившим сверх лимита: «Завтра», — и вешал трубку. И все усугублялось сразу натянувшимися отношениями Наймана с женой, которая такой жесткости, не говоря уже о грубости, не терпела.