Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)

Тогда вдруг как-то получилось так, что в одном конце зала тренировались обычные бандиты, фанаты и охранники зеленщика. Безумно, как мехи, сопя, воняя кислым потом, пердя и, блядь, уж и сам не знаю что. Особенно два таких пацана выделялись. Стоят. Напрашиваются. Строят из себя крутых, накачанных, а в сущности — просто жирные, салом обросли. Посредине — полоса ничейной земли: пустой паркет обшарпанный, пол, весы. А в другом конце тренируются мои. В количестве двух молодцов. Не отрывая глаз от потрескавшихся зеркал, которыми выложили стены, э-э-эх, еще на двадцатилетний юбилей Народной Польши. Тренируются до упора, пока эта коробка открыта, то есть до одиннадцати вечера. Но не смотрят они в зеркала, не любуются своими бицепсами, а все в другой конец зала поглядывают, сколько кто из вражеской команды блинов на штангу навесил, сколько — на молитвенник, а сколько — на баттерфляя[30]. Озорство, ничего больше, обычное озорство. Я со стороны наблюдаю, ибо ради меня затеяли они эту гонку, для меня игрища, я здесь зритель, и Цезарь, и Поппея, Дива Августа, это я здесь палец вверх либо вниз поворачиваю. Ну вот и началось! Один из зеленщицких пузанов сплевывает на пол, таблетку какую-то принимает, глоток воды из бутылки делает, руки тальком натирает, аж сыплется, летит белый во все стороны, ремень широкий, что тебе пояс слуцкий[31], на пузе затягивает и докладывает по полусотне к тому, что уже на штанге наверчено! То есть в общем итоге сотню. Мордой красный весь делается, второй за ним встает, для страховки, ноги враскоряку считает ему. До семи. Ты, Саша, в противоположном конце зала стоишь как вкопанный, как коршун, как орел, как ягуар, к прыжку готовящийся, взгляд в него вперил, мышцы напряг так, что все якоря и голые бабы на твоих плечах налились, еще немного — и сиськи у них полопаются и силиконом брызнут! Еще чуть-чуть, и у них промежности наружу повылазят! Потому что левая сторона (никакой политики!) не знала, что за хлопцев, матросов с «Альбатроса», я сюда привел, а вернее, пришел с ними на судне. С опаленными солнцем. С овеянными ветром. С отрывающимися по полной в портовом кабаке. С играющими в кости. Что, Саша, покажешь господам, какие у вас там в Житомире стероиды, какие качалки? Как вы гантели да штанги себе делали из раскуроченных детских качелей? Из детского садика с корнем выдранных. Как вы в парке урны вырывали, бетоном заливали и на одних бицепсах поднимали, проказники вы мои. На сале и водке выращенные, в огне закаленные, в морду в жизни своей по меньшей мере тысячу пятьсот раз битые. Это ты, не отводя взгляда от другой половины зала, стал втягивать в легкие воздух. Медленно-медленно. В легкие… воздух… до диафрагмы… Фелек встал. Я перестал крутить педали, а эти зеленщицкие пидоры все как были окаменели, да поздно… А ты, Саша, тогда — и за это я тебя люблю — поднял всю эту громадную конструкцию железа вверх, вместе с лавочкой и с цепочками, и ка-ак запиздюрил все это через весь зал, что аж через окно полетело. Хоть и не совсем, потому что за стеклом была железная сетка, но стекло разбилось, отлетело и одного из этих пидорков задело. У-ха-ха! Так и закончилось наше хождение в ту качалку. А жаль, потому что шкафчиков там не было и очень приличная обувь по углам валялась. Почти новая. Может, даже настоящие найки, адидасы, рибоки.

*