Бааль Шем-Тов. Личность. Чудеса. Легенды. Учение хасидизма

«Религиозный авторитет Бешта в последние годы жизни был уже настолько значителен, что в некоторых общинах он сам назначал раввинов, резников, канторов и тому подобных представителей духовенства»[267], — отмечает Дубнов.

Словом, именно Бешт стал первым хасидским Ребе в том смысле этого слова, в каком оно употребляется в хасидизме — к нему в Меджибож круглый год ездили евреи, чтобы поделиться своими бедами, хворями и проблемами, а затем беспрекословно выполняли все данные им указания, какими бы нелепыми они порой ни казались. При этом он не занимал никакой официальной должности ни в Меджибоже, ни где-либо еще — не числился ни раввином, ни членом раввинского суда, ни старостой какой-либо синагоги, то есть не получал никакой денежной помощи, которую польские власти выплачивали духовным лицам, вне зависимости от того, к какому вероисповеданию они относятся.

В нем они видели главного заступника народа Израиля перед Б-гом, да и — как мы уже видели из многих рассказанных историй — и перед нееврейскими властями и польской аристократией, у части представителей которых Бешт пользовался почти таким же авторитетом, как и у евреев, а к части применял свои силы чудотворца.

Был он для своих сторонников и непререкаемым духовным авторитетом во всех вопросах, связанных с толкованием Торы и исполнением ее заповедей. И, наконец, примером для подражания, а также живой легендой — рассказы о совершенных Бештом чудесах уже при жизни волнами расходились по всему еврейскому миру.

И все же каким образом никому не известный, считавшийся невеждой в Торе отшельник из Карпат в течение короткого времени стал вождем нового духовного учения, в течение короткого времени охватившего столь значительную часть евреев? Ответ на этот вопрос отчасти кроется в истории, которую рассказывает Эли Визель в своих «Рассыпанных искрах»:

«Вот история о том, как рабби Яаков-Йосеф из Полонного приобщился к хасидизму.

Однажды утром явился он в Шаргородскую синагогу и увидел, что она пустует.

— Где же наши евреи? — спросил он служку.

— На рынке.

— Все? И это в час, когда им следовало бы молиться?

— Видите ли, там какой-то незнакомец рассказывает истории. А говорит он так, что никому не хочется уходить.

— Какое бесстыдство! Ступай и немедленно приведи его сюда.

Делать нечего, и служка повиновался, ведь это — его обязанность. Он побежал на рынок, пробрался сквозь толпу и передал повеление рассказчику.

— Прекрасно, — сказал незнакомец, — я иду. Рабби не встал ему навстречу:

— Кто ты такой, и как осмеливаешься ты совращать общину с путей Господних?

— Не сердись, — сказал пришелец, — такой рабби, как ты, никогда не должен поддаваться гневу. Вместо этого выслушай историю.

— Что? Еще история? Похоже, твоя наглость не знает границ. Ты поплатишься за это.

— Гнев — это то, что нужно держать в узде, — мягко заметил пришелец. — Послушай меня…

Что-то в его голосе взволновало рабби, и он замолчал. Он не мог не слушать, такого с ним раньше никогда не бывало.

— Эта история случилась со мной, — произнес Баал-Шем. — Я ехал в повозке, запряженной тремя разномастными лошадьми, и ни одна из них не ржала. Я не мог понять— почему? До тех пор, пока мы не встретили по дороге крестьянина, который крикнул мне, чтоб я ослабил поводья. И в ту же секунду все три лошади заржали.

Ослепительной вспышкой предстал перед рабби из Шаргорода смысл притчи. Чтобы душа трепетала и звучала, она должна быть свободной: обилие запретов душит ее.

И он начал плакать. Он рыдал так, как никогда не рыдал раньше: свободно, неудержимо, без всякого видимого повода. Что случилось позднее — хорошо известно: рабби Яаков-Йосеф стал одним из столпов нового движения».

Из этого рассказа ясно видна огромная харизма Бешта; его умение «подобрать ключи» и заставить себя слушать и достучаться до душ не только доверчивых и необразованных соплеменников, но и тех знатоков Торы, которые считали себя выше этой толпы. Но одновременно она в аллегорической форме раскрывает суть того, что совершил хасидизм: раввин-талмудисты своим постоянным устрожением Закона слишком сильно, причём зачастую необоснованно, натянули поводья еврейской жизни, так наполнив ее страхом перед возможным грехом, что она проходила в постоянном напряжении, и в ней не оставалось места ни для радости, ни для живого религиозного чувства.

Историки непременно добавляют, что сами идеи, провозглашаемые Бештом ложились на благодатную почву, так как отвечали зову времени, отвечали настроениям и чаяниям значильной части еврейского народа. Это и в самом деле так, что не умаляет его харизмы.