Бабаза ру

– Моё время… Не знаю, было ли когда-нибудь оно моим. Вот этот… человек – он растоптал мою жизнь и не заметил. Вот у него всегда было Его время и Его желания. А теперь меня же и шпыняет – у меня этажерка снов, я есть, а тебя нет. Я кто? Я их публика! Даже не подтанцовка, не кордебалет, ох, извините, Ирина Петровна… Я публика! Книжки их читать. Песни их слушать, обмирая от счастья. Якобы выбирать их… Я сырьё, руда, глина, из меня добывают любовь, жрут её и на этом топливе живут своей жизнью в своём времени. И никто не заставлял, всё по доброй воле было. Ах – любовь была. Так ведь и она меня кинула, ах – любовь, нет её больше ни капли… Ничего не дрогнуло в душе, ничего!

Я почувствовала новый приступ рыданий, но Ирина Петровна вовремя подсунула мне воду. Не знаю, почему в кино всегда говорят – попейте воды, успокойтесь, и персонажи хлебают воду и успокаиваются, но что-то в этом ритуале есть, наверное, какие-то судороги в теле переформатируются на глотание, идёт отвлечение… Не может вода в самом деле успокаивать.

– Глупо всё, простите меня…

– Да что вы, Катенька, я столько повидала несчастных…

– Слёзы утираете… Ангел-утешитель.

– Я совсем не ангел. Или какой-нибудь завалящий, рядовой, без названия… Вот вы сказали – кордебалет… Знаете, а я гордилась тем, что я – Кировский балет, его необходимый атом. Быть частью чего-то великого, даже великой иллюзии, тоже радость…

Доброго человека Бог послал, ну спасибо. Теперь утихнуть, сосредоточиться и выстроить план окончания дня. Я исправно строю планы – а потом их сама и обрушиваю. Главное ведь, чтоб человек был чем-то занят.

– Ирина Петровна, я домой поеду, домой, домой, покажете, где станция?

– Может, останетесь? Завтра Сергей в город поедет, подвезёт…

– Нет. Видите, какая я… Никакая.

Ирина Петровна вздохнула деликатным хроническим вздохом заштатного ангела.

– Катя, помните, вы всегда можете сколько хотите жить у нас. Вы любите петь? Мы поём, у нас хор…

Хор трезвенников. Представила себе рельефно – и маленькая тоска кольнула, как комар куснул. Трезвые – и поют, зачем трезвому петь, спрашивается? Петь хором, пить воду, вышивать крестиком портрет дедушки Чарикова… мне кажется, я уже ела один раз этот винегрет.

Не смогу я петь хором…

– Прощайте, дорогая вы моя Ирина Петровна, я уж пойду, побреду…

19:50. Электричка

Стемнело, но нам с людьми, укрывшимися в электричке, было не страшно и не грустно, мы завершали наше воскресенье мирным путём домой; электричка наша не сияла ослепительной чистотой, нет, она ею не сияла, но была в меру потёртой и в меру грязненькой.

И мы были ей под стать. Всех жителей вагона жизнь покусала, помяла в лапах, но отпустила…

Надо будет сказать Васе, чтобы он чаще брился, а то у него небритого вид жалкий и неопрятный, как у того дядьки. Я смотрела на собственное отражение в стекле окна и, как всегда в таком случае, чувствовала себя персонажем фильма. Если бы ещё вошёл музыкант и заиграл – полное тождество. А что, пожалуй, день у чариковцев и заветную встречу с Ним у источника можно представить сценами из кино, только начать с чего? С 1987 года? Это ж сколько бутафории и костюмов придётся изготавливать для реконструкции. Дороговато выйдет… Остались разве кассы тех автобусов и трамваев, в которые мы опускали нашу заветную советскую медь? А «Сайгон» как восстановишь, а пирожковую на Литейном, а кондитерскую на Пестеля? Там резные дубовые панели были, потом исчезли, ободрали город знатно, причём начали рьяно именно в восьмидесятых, при первых звуках свободы. Мародёры всегда чуют перспективу. У катастрофы есть упреждающий запах…

Да, мы тогда с Кибрисом любили ходить по домам, поставленным на капитальный ремонт, когда жильцы уже съехали, а рабочие ещё не пришли. В квартирах валялись мелкие прекрасные предметы, уютный изящный хлам – рамки картин, подносики, подсвечники, настольные лампы и даже люстры. Мы не участвовали в грабеже – собирали брошенное, топтались на обочине, как настоящие прирождённые маргиналы. А тот, кто ободрал дубовые панели из кондитерской – он свёз их, наверное, себе на дачу, установил и зажил лорд лордом. Внукам оставит – или уже оставил. «Дед умел жить!» – говорит мамаша. Ведь и в блокаду сновали тучи умеющих жить, скупали драгоценности, создавали свои личные коллекции живописи, это великое племя – умеющих жить.

А мы не умеем жить. Впрочем, умирать мы тоже не умеем. Постоянно встречаю посты знакомых, полузнакомых, едва знакомых с молением о помощи с похоронами близких – человек умер и не имел никаких накоплений, и родственники его затрудняются оплатить гроб, как это странно, я помню, у поколения моих родителей, а уж тем более у дедов-бабушек, всегда были отложены деньги именно на похороны. Такое впечатление, что никто не собирается умирать, не предполагает подобного исхода… В голове по обыкновению кипел бульон из огрызков мыслей и воспоминаний, и поверх плавало отчего-то «Осеннее солнце»…

«Из вереницы траурных дней этот день, только этот день плачет…»

Облилась я водой серапионовой, могла простудиться, я легко простуживаюсь.