Бабаза ру

Дело в том, что у меня нет слуха. Говорят, что он может развиться, но у меня почему-то не развился, хотя мама пыталась учить меня музыке. Я не могу чисто взять ноту и спеть самую простую мелодию. И это бы ладно. Я не понимаю, как именно поют или играют музыканты – точно, неточно, правильно, неправильно. Как злосчастный, не умеющий плавать и не представляющий себе состав воды, заходит по грудь в море и стоит, блаженный, так и я слушала музыку – жадно и простодушно. Вид большого симфонического оркестра приводил меня в особенный экстаз, а то, как во время концерта выходили на сцену певцы, жгло страстью подражания. Я бы хотела так же нести себя! Шествовать с такой же верой в своё святое предназначение! И эти платья, которых ведь нигде никогда не носят – только в филармонии и тех сценах, на которые падает отсвет и отблеск филармонической Матрицы… В девичестве я не годилась никуда – тощая, нескладная, с жидкими русыми волосами. Потом-то я научилась рисовать лицо и маскировать нелюбовь ко мне природы, но тогда образ синеглазой Риммы в алом бархатном платье, поющей арию Кармен – «Кого я полюблю? Не знаю я сама», – стал маяком мечты в болоте будней. Я не очень понимала, куда ей пробиваться, когда она уже давно пробилась в сказочный мир, где поют о небывалых вещах фантастические существа.

Римма Дворцевая была нашей соседкой по коммунальной квартире на Обводном канале, пока мы не перебрались путём удачного обмена в свою отдельную квартиру на проспект Ветеранов. На Обводном у нас с мамой имелось целых две комнатки, и маленькая, девять метров, принадлежала мне безраздельно, навсегда очертив для меня идеальный объём жизненного пространства. Мне спокойно только в пространстве, опирающемся на девять квадратных метров. Больше не нужно. У меня прочно сложившаяся психика бедного человека, органически не желающего завоёвывать жилплощадь, превышающую мои девять метров. Подарите мне дворец – я выберу комнатку для прислуги и поселюсь там с облегчением. Но я вовсе не прислуга. Я бедна не от убожества и бессилия, а от равнодушия к собственности. С детства мне принадлежал мир культуры, столь великий и роскошный, что он казался бесконечным, как Вселенная, и меня поражала, к примеру, фигура коллекционера живописи – неужели ему мало просто смотреть и радоваться, а непременно нужно утащить к себе и считать своим? Дай им волю, коллекционерам-то, они, пожалуй, нашли бы способ похищать и певцов, запирая их в своих домах и приказывая петь только для них. Тут, конечно, что-то мужское заключено, женщины-коллекционеры в обществе попадаются редко.

Обводный канал длиннющий, мы обитали, пожалуй, в самой респектабельной его части, невдалеке от Фрунзенского универмага, и садик мой там был, и школа; вечерами я часто заходила к тёте Римме, в её большую комнату, скудно обставленную мебелью казённого вида. У неё было много пластинок, она разрешала мне слушать их в её отсутствие – и я охотно пользовалась Римминой добротой, хотя побаивалась её сына Федю, тремя годами младше меня, который, несмотря на обманчивый облик толстячка-увальня, добродушным не был. Муж тёти Риммы в жизни семьи не участвовал – какое-то тёмное существо иногда приползало в квартиру и что-то заявляло о своих требованиях к миру, но это происходило вне поля зрения детей. Женщины (Римма и мама) ловко оттеснили существо на лестничную клетку и заперли там своими телами, при явном одобрении всей квартиры. У нас ведь и свой милиционер проживал, дядя Толя, и он во время происшествия высунул полтуловища (правильная белая майка) в коридор, оценивая обстановку. Но женщины сами справились. Как всегда.