Бабье лето в декабре

Голосишко на деревенском просторе удался у нее звонкий, задорный, сама маленькая, аккуратненькая, о таких говорят – все в кучке – и привлекательная, круглоликая – ямочки на щеках. Еще рта не откроет, уже одобрение. Хлопали ей охотно и много. Сразу она стала, если не гвоздем программы, так самым выигрышным номером, который пускают под занавес. Аккомпанировал ей на гармони Ваня Бритвин, хмуроватый, могучий блондин с овсяной шевелюрой. Гармонь у Вани хоть была старая, потертая, но звучная, с мягкой настройкой. Ваня говорил, что мастер изладил ее еще до войны. Отец отдал за нее недешево – целую свинью. И не зря. Сам с любовью на ней играл, пока безвозвратно не ушел на войну, и Ване вот досталась она в наследство. Когда призывался Иван в своей деревне Бритвинцы, раздирал гармонь от плеча и до плеча подряд чуть ли не полмесяца. А в последнюю дождливую ночь так нагулялся, что оставил гармонь под дождем в огородной борозде. Думали пропадет у инструмента голос, меха откажут. Ан нет, вернулся из армии Иван, гармонь поет так же мягко и весело. Все его имущество, привезенное из деревни в общежитие, была эта гармонь. Из-за нее звали его на свадьбы, гулянки, в агитбригаду записали.

В добром настроении играл Ваня терпеливо, голос у певиц не заглушал. Вообще, был щедрый, широкий. Когда после концерта, чтоб не закоченеть, скидывались агитбригадовцы по «колхозничку» (так рубль называли), Иван небрежно бросал пятерку или трояк и говорил:

– Сдачи не надо.

Как-то на всю агитбригаду мороженого закупил, а конфеты-пряники почти всегда приносил. Не отступал, пока не возьмет Вера пряничек. И, конечно, сигареты парни у него “стреляли”. Еще бы, Ваня в передовиках ходил, денег много получал, портрет его висел на Доске почета. Девчата к нему ластились, но он никому не выказывал особой симпатии.

И вдруг Вера стала замечать, что этот прославленный в Угоре человек и в поезде, и в автобусе всегда оказывается рядом с ней. Смотрит умиленным взглядом, старается от ветра прикрыть, от снега уберечь.

А стоило кому-то из парней позаигрывать с ней, Иван сразу нахмурится, желваки на скулах заходят, уйдет курить.

Когда спрашивали, скоро ли женится (ему было уже 24, чуть ли не в перестарках ходил), изображал из себя разбитного бывалого гуляку:

– Куда торопиться-то. Девок неженатому хватает. Нас ямочками на щечках не заманишь. Браком хорошее дело не назовут.

У Веры от обиды холодело в груди. Это он ее, конечно, имеет в виду, когда упоминает о ямочках на щечках. Значит, вовсе не нравится она ему.

А вдруг он и вправду такой гуляка, за другими бегает? Но вроде ничего такого не замечала Вера. Почему тогда так о себе говорит? Что-то пугало ее в нем.

Конечно, Вера втайне ждала, что Иван признается в любви, а тот молчал, терялся. Костя Тютин изо всех сил намекал, что они самая что ни на есть подходящая пара, а Иван ни мычал – ни телился.

В книгах и в кино были кавалеры куда обходительнее. Особенно в иностранных. Такие красавцы элегантные, но где возьмешь этих Альфредов, Пьеров в Угорском леспромхозе? Только вздыхать приходилось. Ваня и тот вот только вокруг ходит и молчит.

Как-то зазвал Веру Тютин в общежитскую комнату, где они жили с Иваном вдвоем, и говорит:

– Давайте в язык цветов поиграем? Флирт называется.

«Что придумал, есть когда играть?» – подивилась Вера.

Растасовал Тютин карточки, а там у каждого цветка что-то написано про любовь. К примеру: «Жасмин – вы пьяните мои чувства».

Вот тут Ваня разошелся и начал называть цветы. Скажет Вере и потупит глаза.

– Сирень.

Вера читает. А у «сирени» слова: «Моя любовь к вам просыпается». Ну и ну.

А она, конечно, выбирала ответы поосторожнее. Вроде «боярышника», что означало: «Вам позволено надеяться». Так ни до чего и не договорились. Игра она и есть игра.

Однажды Костя Тютин попросил Веру забежать в мастерские и известить Ивана на счет поездки на концерт.

Вера до этого не бывала в мастерских. Высоченный потолок. Кран-балки с кабелями легко поднимали трактор-треловочник. На черном замасленном полу того гляди поскользнешься. Вера боялась упасть. Шла осторожненько.

Ей показали, как пройти к Ивану. Она двинулась на звук бухающего молота и железного лязга. Увидела Ивана Бритвина. Стоял около стана он в широкой зеленой брезентовой робе, чумазый и белозубый, вертел в щипцах какую-то раскаленную железяку, подставлял ее под пневматический молот. Ловко загнул розовую раскаленную железяку в петлю, распрямился и рассчитанным спорым движением кинул ее в груду таких же деталей.

Вера восхищенно смотрела на Ивана.

Он заметил ее, улыбнулся.

– А ты как сюда попала, краса?

И показался он ей таким сильным, умелым, знающим, надежным и близким, будто Генка. За таким не пропадешь.

– На концерт надо в пять, – пролепетала она.

Вывел он ее из цеха. День был тихий, мглистый: март чего-то выгадывал, не щедрился на солнце. По всему Угору тянуло сладковатым печным дымком, который лениво стекал в луговину, к Моломе.

Иван распахнул робу, показывая тельняшку, вдохнул всей грудью воздух.

– Эх, весна ведь. Влюбляться пора, – и полуобнял ее.