Бабье лето

— Я побывала у нескольких розариев в саду, — отвечала Наталия, — обошла кусты возле карликовых деревьев и под большими деревьями, затем поднялась к вишне и оттуда вышла в поля. Там взошли посевы и цветут цветы между колосьями и в траве. Я прошла по тропке между хлебами, дошла до полевого привала, посидела там немного, затем ходила по хлебному холму, без дороги, межами, собрала эти цветы, а потом вернулась в сад.

— И долго ли ты пробыла на той горе и все ли время собирала цветы? — спросила Матильда.

— Не знаю, долго ли я была на горе, но думаю, что недолго, — ответила Наталия. — Я не только собирала цветы, но смотрела на горы, глядела на небо, на округу, на этот сад и на этот дом.

— Дитя мое, — сказала Матильда, — это не беда, если ты ходишь в окрестности дома, но не следует ходить по холму на жарком солнце, которое в полдень, правда, не жарче всего, но достаточно жарко, а холм совершенно открыт ему, там нет ни деревца — кроме как у полевого привала, — ни кустика, которые давали бы тень. И ты не знаешь, как долго находилась на жаре, ведь погружаясь в созерцание или собирая цветы, ты не замечаешь времени за этим занятием.

— Я не погружалась в собирание цветов, — отвечала Наталия, — я просто срывала их невзначай, когда они попадались. Солнце не причиняет мне такого вреда, как ты думаешь, милая матушка, я чувствую себя очень хорошо и очень свободно, тепло в теле скорее дает мне силы, чем угнетает меня.

— И шляпу ты тоже несла на руке, — сказала мать.

— Да, — отвечала Наталия, — но ты знаешь, что у меня густые волосы, на которые солнечное тепло действует благотворнее, чем жара от шляпы, и когда голова открыта, ветерок приятно обдувает лоб и волосы.

Я рассматривал Наталию, когда она говорила. Только теперь я понял, почему она меня всегда так поражала, понял, повидав отцовские камеи. Мне показалось, что Наталия очень похожа на одно из увиденных там лиц. Лоб, нос, рот, глаза, щеки — во всем было нечто такое же, что и в женщинах на камеях, во всем была та свобода, та высокая простота, та нежность и в то же время сила, которые указывают на совершенное тело, но и на недюжинную волю и недюжинную душу. Я взглянул на Густава, все еще стоявшего у стола, думая, что, может быть, обнаружу и в нем что-то подобное. Он еще не так развился, чтобы его внешность выражала его натуру, черты его еще слишком округлы и мягки. Но мне показалось, что через несколько лет у него будет такой же вид, как у юношей в шлемах на отцовских камеях, и он будет еще больше похож на Наталию. Взглянул я и на Матильду. Но ее черты были уже смягчены возрастом. Тем не менее я подумал, что еще недавно, наверное, она походила на пожилых женщин камей. Наталия, стало быть, была отпрыском ушедшего поколения. Иного, более самобытного, чем нынешнее. Я долго смотрел на девушку, которая, говоря, то поднимала глаза к нам, то снова опускала их на свои цветы. Голова ее казалась такой античной, пользуясь древнеримским прилагательным, которое отец применял к своим камеям, отчасти, может быть, — во всяком случае, Наталии это шло, — благодаря стройной шее и совсем простому, строгому платью. На ее шее не было ни финтифлюшек из материи, ни ожерелья, ни еще каких-нибудь украшений — что делает лишь прелестные лица еще прелестнее, — шею окаймляло только неброского покроя, скромно облегавшее девушку платье.

Мать ласково глядела на дочь, пока та говорила, а затем сказала:

— Молодости все на благо, ей все на пользу, она, видно, и чувствует, что ей нужно, как старость чувствует, в чем нуждается она — в покое и тишине, — и недаром говорит наш друг, что надо прислушиваться к природе. Поэтому гуляй себе так, как тебе кажется нужным, Наталия, ты ведь ничего дурного не сделаешь, как не делала, не пренебрежешь правилами, о которых мы тебе говорили, не углубишься в свои мысли настолько, чтобы забыть о своем теле.

— О нет, матушка, — отвечала Наталия. — Но позволь мне гулять, такое у меня желание. Я умерю его, насколько смогу. Я сделаю это ради тебя, матушка, чтобы ты не беспокоилась. Мне хочется ходить по холмистым полям, по долине, по лесу, осматривать окрестности. Потом на душе бывает так хорошо, так спокойно.

Что Наталия все же разгорячилась, бродя на солнце перед самым полуднем, показывало ее лицо. Оно сохраняло румянец, сменивший недолгую бледность, и утратило его лишь в малой мере, пока она сидела за столом, что продолжалось все же довольно долго. Румянец этот тихо горел на ее щеках, украшая и как бы озаряя ее.

Продолжая разбирать цветы, она перекладывала один за другим из большего букета в меньший, отчего меньший стал большим, а больший все уменьшался. Она не удаляла ни одного цветка, не отбрасывала даже случайных травинок, она старалась не столько отобрать какие-то цветы, сколько придать старому букету новый, более красивый вид. Так оно и получилось: старый букет наконец исчез, а на столе лежал один новый.