Бабье лето

— Прекрасны, — ответила она, — горы с серебряными зубцами тянутся цепью, леса расстилаются, поля несут свои дары людям, а среди всего этого дом, где есть мать, брат и отечески заботливый друг. Но я хожу на этот холм и в облачные дни, и в такие, когда ничего ясно не видно. Самое лучшее в прогулке — что ты одна, совсем одна, наедине с собой. Не испытываете ли и вы того же в ваших походах и каким видится вам мир, который вы исследуете?

— В разные поры это бывало по-разному, — отвечал я. — Некогда мир был таким же ясным, как и прекрасным, я старался многое узнать, многое зарисовывал и записывал. Потом все стало труднее, решать научные задачи оказалось не так легко, они усложнялись и подводили ко все новым вопросам. Затем наступила другая пора, мне стало казаться, что наука — это еще не конец, что неважно, знаешь ли ты что-то в отдельности или нет, мир засиял как бы внутренней красотой, которую хочется охватить сразу, не раздробленной на части, я восхищался ею, любил ее, старался привлечь ее к себе и мечтал о чем-то неведомом и великом, таящемся в ней.

После этих слов она некоторое время молчала, а потом спросила:

— И этим летом вы тоже еще раз вернетесь в то место, которое вы теперь выбрали для своей работы?

— Вернусь, — ответил я.

— А зиму проведете у ваших родных? — спросила она затем.

— Как и все предыдущие зимы, я проживу ее в доме моих родителей, — сказал я.

— А вы будете зимой в Штерненхофе? — спросил я через некоторое время.

— Раньше мы иногда проводили зиму в городе, — отвечала она, — но уже несколько раз оставались в Штерненхофе, а два раза совершали поездки.

— Кроме Клотильды, у вас нет другой сестры? — спросила она, после того как мы снова немного помолчали.

— Другой нет, — отвечал я, — нас, детей, только двое, и счастье иметь брата неведомо мне.

— А мне не выпало счастье иметь сестру, — ответила она.

Солнце уже зашло, смеркалось, а мы все сидели. Наконец она встала и потянулась к лежавшей в траве шляпе. Я поднял ее и подал ей. Она надела шляпу и приготовилась идти. Я предложил ей руку. Она взяла меня под руку, но так легко, что я не чувствовал ее руки. Мы пошли не верхом к той калитке в саду, что неподалеку от вишни, а по тропинке в хлебах, что спускается от полевого привала к хутору. Больше мы совсем не говорили. Я чувствовал, как колышется ее платье рядом со мной, чувствовал ее шаг. Доносилось неслышное днем журчанье ручейка, вечернее небо пылало золотом над нами, над холмами хлебов, над деревьями, иные из которых казались уже почти черными. Мы дошли до хутора. Оттуда мы пошли лугом, ведущим к дому моего гостеприимца, и свернули по тропинке к садовой калитке, что была с той стороны близ пчельника. Пройдя через калитку в сад, пройдя мимо пчельника, между цветочными грядками, между окаймлявшими дорогу кустами и, наконец, под деревьями, мы вошли в дом. Мы прошли в столовую, где остальные были уже в сборе.

Здесь Наталия отпустила мою руку. Нас не спрашивали, откуда мы пришли и как мы встретились. Приступили к ужину, время которого уже подошло. За едой мы с Наталией почти не говорили.

После того как мы распрощались в столовой и каждый ушел в свою комнату, я погасил у себя свет, сел в одно из мягких кресел и стал смотреть на блики, которые бросала на пол моей комнаты взошедшая между тем луна. Я очень поздно улегся, но не читал, как то привык делать каждую ночь, а лежал на своем ложе и долго не мог уснуть.

В последовавшие за тем вечером дни мне казалось, что Наталия меня избегает. Ночами я иногда слышал цитры, играли очень хорошо, что я мог теперь оценить лучше, чем раньше. Но я об этом не заговаривал и тем более не говорил о том, что и сам я не так уж теперь неопытен в игре на цитре. Свой инструмент я никогда не привозил в дом роз. Наконец настало время отправляться в Штерненхоф. Матильда и Наталия уехали туда в сопровождении своей служанки раньше, чтобы все приготовить к приему гостей. Мы должны были отправиться позднее.

В промежутке между отъездом Матильды и нашим мой гостеприимец обратился ко мне с просьбою. Она состояла в том, чтобы я будущей зимой сделал ему точную зарисовку панелей, которые привез отцу из долины Лаутера и которыми тот облицевал пилястры стеклянного домика. Рисунок мой гостеприимец просил меня привезти на следующее лето. Я очень обрадовался, что могу оказать услугу человеку, к которому был так привязан и которому был стольким обязан, и обещал, что сделаю рисунок настолько точно и хорошо, насколько это позволят мои силы.

В один из последовавших дней мой гостеприимец, Роланд, Густав и я отбыли в Штерненхоф.

4. Праздник

Праздником в том смысле, в каком это слово обычно употребляется, предполагавшееся в Штерненхофе не было, просто многих пригласили вместе приехать в гости, и приглашения эти не были особыми и торжественными, а делались невзначай. Вообще-то в Штерненхоф, как и в Асперхоф, каждому другу и знакомому вольно было приехать погостить в любое время.