Бабье царство. Русский парадокс

И просвещеннейший Александр Македонский тоже хорошо знаком. Целых два дня он честно слушался мудрого Каллисфена и совершал добрые дела. Но уже на третий день… сильно устал от собственной добродетели. И вот уже Александр вновь радостно предается разврату, слушается своих фаворитов и, покорный общей лести, решает объявить себя Богом…

Но Каллисфен выполняет обещанное – стыдит Александра, продолжает говорить властителю уже ненужную ему, неприятную горькую правду. Каков же финал? Каллисфен в повести, как и Каллисфен исторический, умирает в тюрьме от пыток. Его пытают по повелению Александра Македонского, объявившего себя сыном Юпитера!

Вот так еще до Французской революции Фонвизин предвидел обязательный финал свободного слова в ледяной Империи и будущие судьбы Новикова и Радищева.

В конце жизни Фонвизина разбил паралич. Теперь он был прикован к постели – но по-прежнему несгибаем. С парализованными рукой и ногой, невнятной речью, он продолжал творить. Денис Иванович задумал издавать газету, подготовил полное собрание своих сочинений. Но Екатерина напомнила ему – «ничто не забыто» – и его газету не разрешила. Собрание сочинений, над которым он столько лет трудился, запретила.

В последний вечер жизни Фонвизина его увидел поэт Иван Дмитриев. Великого драматурга привели под руки. Фонвизин сидел и слушал чтение вслух своей комедии, помогая воспринимать ее улыбками и жестами. После чего забавлял присутствующих смешными историями. Несмотря на существование, похожее на непрерывную пытку, «игривость ума не оставляла» его. «Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был во гробе», – писал Дмитриев.

Денис Фонвизин умер 1 декабря 1792 года, успев распорядиться самым дорогим – написанной вместе с графом Паниным Конституцией. Он передал хранить ее родному брату.

О судьбе этой Конституции рассказал на каторге все тот же его племянник, декабрист генерал Фонвизин: «Список с конституционного акта хранился у родного брата его редактора, Павла Ивановича Фонвизина…» Но произошла Французская революция, Екатерина начала преследовать масонов. Известный масон Новиков был арестован, и московские ложи подозревались в революционных замыслах. Генерал-губернатор князь Прозоровский начал охоту на масонов. Их сообщниками и единомышленниками он считал всех, служивших в то время в Московском университете. Павел Иванович Фонвизин был тогда директором Университета. «Пред самым прибытием полиции для взятия его бумаг ему удалось истребить конституционный акт, который брат его ему вверил». Но третий брат, Александр Иванович, «случившийся в то время у него, успел спасти введение».

Так что, судя по этому рассказу, сама Конституция была еще опаснее сохранившегося введения…

Много лет спустя Герцен размышлял о временах отцов и дедов, о XVIII веке. «…Крик ярости притаился за личиной смеха, и вот из поколения в поколение стал раздаваться зловещий и исступленный смех, который силился разорвать всякую связь с этим странным обществом, с этой нелепой средой; боясь, как бы их не смешали с этой средой, насмешники указывали на нее пальцем».

Первым насмешником над этим «странным обществом», «этой нелепой средой» Герцен назвал Фонвизина.

Она уходит

Свое последнее лето Екатерина провела в Царском Селе. Парк был открыт ею для публики, и она любила сидеть на скамейке с верной Перекусихиной и наблюдать за новыми модами, за человеческими физиономиями…

…Вот, даже не обернувшись в их сторону, прошествовал мимо очередной щеголь.

«Ишь, какой важный, – усмехается Перекусихина, – и не оглянется!»

«А годков этак двадцать… ох как бы оглянулся! – добродушно улыбается Екатерина. – Видать, устарели мы с тобой, Марья Саввишна!»

«Она была невысока и сильно располнела в последнее время. Но в нужные минуты умела придать себе такой гордо-повелительный и эффектный вид, что казалась женщиной высокого роста и невольно приводила в смущение отнюдь не робких людей… – описывал Екатерину сменивший Храповицкого секретарь Грибовский. – Ее глаза голубые, оттененные черными ресницами, были очень хороши… Высокая шея, державно откинутая голова, высокий лоб. Она не горбится по-старушечьи, высокая грудь, ухоженное румяное лицо, слишком румяная от полнокровия. Кожа, зубы сохранились, недостает только одного верхнего, пальцы круглые, короткие, нежные. Правда, ноги, скрытые под юбкой, опухают, и во всех дворцах приделаны специальные плинтусы, чтобы ей избегать ступенек. Но она научилась ходить, точнее, ступать медленно, твердо-величественно. Голос имела мужественный…»

До конца дней удивляли ее мощь и харизма – от нее по-прежнему исходило электричество, заводившее ее любовников. И когда Императрица проходила мимо строя караула, гвардейцы дружно выпячивали груди, зная, что с караула часто начинался путь в ее постель – путь во власть и богатство.