Бабий ветер

– Знаешь, что тут недавно было? – Она оживляется. – Сижу я у своего адвоката, завещание оформляю…

– Хм… ты прям как Рокфеллер!

– …и вдруг входит мужчина, и завязывается у нас разговор. А у меня нюх на своих… Уточняет он свою биографию, и слышу я слово «Нарыльск». И говорю ему: «По-моему, мы с вами однополчане». Он – как?! что? а где вы там жили, где работали?.. Так вот, БОФ. Я там работала, да… Мужики не шли на сто шестьдесят девятый горизонт. Это, знаешь: идешь-идешь вниз, идешь-идешь… И заваливало, и однажды завалило. Шесть трупов, я – седьмая – выползла. И начинаем мы с ним, с мужиком этим, нежданным-негаданным соратником, вспоминать то и се… И было что вспомнить! Короче, мы друг друга понимаем. Это было что-то, Ляля! Это было так волнительно…

Самое интересное, что все это вполне может оказаться правдой. В этом прелесть моих встреч с Геней. Вроде все уже знаешь, все слыхала… И вдруг какая-нибудь совершенно новая история или встреча выплывет как на блюдечке.

– Так что – лагерь? – напоминаю я. Иногда Геню надо подтолкнуть: возраст, она не то что забывает, о чем говорила, но рассеивается, отвлекается на всякую ерунду, как ребенок.

– Ну, что – лагерь… Сорок таджиков-узбеков, срока у всех по 25 лет, над ними рыжий немец. Какая была там дисциплина, Ляля! Его слово было законом… И я, девочка. Там была такая замечательная женщина, цыганка Ася Тимакова, взяла меня под свое крыло. Сказала: кто тронет Геню, тот труп, найду в любой точке мира, а мы, цыгане, всюду ходим… Я, Ляля, девочкой на зону вошла, девочкой вышла… И азы профессии – да что там! – всю профессию она мне передала! Я с тех пор с лагеря первым делом еду в цыганский табор – к своим.

Геня откидывается в кресле, обеими ладонями гладит-месит толстые колени, опирается о них, наклоняется:

– Что меня в жизни спасло: я не курила. Не пила, не курила. Даже не чифирила! Возьми наколки: сколько раз, бывало, я слышала – давай, Геня, ты что! Я отвечала: профессия моя не позволяет. Понимаешь, когда работала, я перед людьми представлялась врачом. Вообрази-ка меня, прежнюю – женщину представительную, красивую, шуба норковая, перманент, обязательный маникюр… Когда я своей рукой брала мужика за руку доверительно так, слегка поглаживая, – якобы пульс проверяла… Слава богу, от папы знала много медицинских терминов, справочники у меня были, ты что! Куча справочников! Я тебе прямо скажу: насчет многих болезней я понимала лучше какого-нибудь блатного лепилы. И латынью могла поразить – названия болезней все произносила как полагается, на латыни. Старые зэки, такие, как я, – это культура, воспитание, вежливость. Никакого хабальства! Не то, что сейчас: за что сидишь? За грабеж: с пьяного мужика шапку сорвал. Для нас, старых зэков, это нонсенс… поколения сменяются, на смену приходит гниль, шушера… Чтобы узнать мою собачью родословную, спроси любого, кто сидел в Гулаге. Потом уже в моей жизни были Караганда, Орел, Березняки Пермской области – ИТК-28…

– Это что такое – ИТК?

– Исправительно-трудовая колония для ООР – особо опасных рецидивисток.

Надо видеть, как снисходительно она разъясняет мне, лоху-недоумку, обиходные понятия того мира, в котором провела всю свою жизнь.

– Ишь ты. Приятный послужной список, ничего не скажешь. Давай, не отвлекайся на лирику: значит, первый срок…

– А первый срок – он мне закваску дал. Я встретила на своем пути таких людей, Ляля, – авторитетных, уважаемых людей! А каких людей стреляли! Каких людей! Сорок шестой год! Расстреливали на моих глазах. Заведут за барак – бах! бах! – Она выкрикивает с полузакрытыми глазами: – Бах! Бах! – и труп коченеет на снегу!

К нам с озабоченным лицом заглядывает Лида.

– Все в порядке? – спрашивает она. – Геня, ты пойдешь репетировать?

– После процедуры, – важно отвечает Геня и, когда Лида удаляется, поясняет: – Спектакль репетируем. Играю куру.

– Кого?

– Курицу, балда!

Я не знаю, что на это сказать, и молча натягиваю на ногу с забинтованным пальцем махровый носок, вдеваю копыто в мягкую тапочку.

– Довольна?

– Ох, Ляля, ты меня спасла. Дай обниму тебя!

– Ладно, без слюней обойдемся. – Я уклоняюсь и треплю ее каменное плечо. – Следи за ногой, кура! Пусть сестра каждый день меняет повязку.

– Ты такая труженица, Ляля, – говорит Геня со слезой в голосе. – Я тоже всю жизнь трудилась. Да, я приехала сюда в преклонном возрасте, но я не привыкла сидеть сложа руки и сразу пошла работать.

– Куда это? – недоуменно спрашиваю я, держа в уме ее квалификацию и ее статью.

– В супермаркет, – с достоинством отвечает Геня.

– О! – Я вскидываю брови, пытаясь понять, что за работу могли там доверить старухе: не полы же мыть, не на кассе ж сидеть – без языка-то. Американцы доверчивы, конечно, а она мошенница знатная, но не до такой же степени.

– Ляля, – с суховатым достоинством произносит она. – У меня есть профессия…