Бабий ветер

Имя ей, если захочешь включить в повесть такой вот персонаж, измени, она и сама меняла имя раз семь, после каждой отсидки. Нынешнее очень ей идет. И хотя во всем остальном – шмотках, пластиковых бусах и кольце с крупным желтым «бриллиантом» – ей вкуса явно недостает, в подборе имени для себя, любимой, нюх и вкус не отказывал ей никогда, а я все имена ее знаю (кроме настоящего, которое она, боюсь, и сама уже не помнит), я у нее за духовника, в данном случае – за раввина; тем более что для «ваксинга», маникюра-педикюра и парикмахерских процедур в «Счастливом клубе друзей», как и везде, есть специальная комнатка, вполне сравнимая с исповедальней.

Да, если будешь писать, это отметь особо: в садиках обязательно есть отдельная комната для парикмахера и маникюрши. Причем инструмент и у той и у другой по внутренним правилам должен быть самым примитивным: ножницы с тупыми концами, пилки бумажные. Заусенцы и «кютики» (кутикулы) щипчиками срезать нельзя: бабульки и деды на кумадине. Зато лак мазюкай хоть каждый день, хотя с ацетоном, вернее, с жидкостью для снятия лака, тоже надо быть осторожней: бутылочку носить с собой, не расставаясь с ней даже в туалете – чтоб не отпили.

Появляюсь я в «Счастливом круге друзей» время от времени, занимаюсь легкими случаями. Знаешь, вид этих старых отечных копыт, фиолетовых от разросшихся под кожей сосудов, наводит на элегические размышления, а Генины лапы, истоптанные на многих зонах, вообще требуют спецподхода. Ее заскорузлые ногти так и норовят совершить побег в вольном направлении и куда-нибудь врасти, совсем как блатной, что сквозанул от хозяина и где-то зарылся в нору. Бедная старуха начинает хромать, ее туша переваливается с боку на бок, возникает знаменитая ее палка с пластиковым набалдашником в виде головы мавра, купленная в магазине «Все за доллар». И тогда Лида звонит мне с такими вот воплями о помощи. И я приезжаю.

О Гене я могу говорить часами. С ней самой тоже могу болтать бесконечно…

* * *

– Ляля пришла! – восклицает Геня, едва завидев меня в дверях общего зала.

Слух у нее феноменальный, глаза – всюду. Зрение – «алмаз», под стать профессии, как и руки. Глядя на эти руки, ты никогда не поверишь, что принадлежат они обладательнице тяжелой, с трясущимися брылами, с нависшими веками физиономии. Руки сухощавы, благородной формы и жутковато одушевлены: всегда в каком-то изящном незавершенном движении. Смотреть на них можно отдельно, а ухаживать за ними – особенное удовольствие, если забыть, чем эти руки всю жизнь были заняты.

– Ляля моя пришла меня спасать! Ты спасешь меня, Ляля?!

– Спасу, конечно, – отвечаю я, подхватывая ее под руку и подволакивая к двери в заветную комнатку.

Почему она называет меня Лялей, никому не ведомо или ведомо одному лишь ее мелкому прохиндейскому божку. Ну, Ляля так Ляля.

Сейчас я услышу в девяносто пятый раз историю ее детства и первой отсидки. Маразма у Гени нет, просто она любуется собой, своей биографией, своим положением «уважаемой».

– Ляля моя пришла меня спасать! – сообщает она всем, кто попадается нам на пути в коридоре. – Потому что она меня любит. Ты же любишь меня, Ляля!

– Люблю, конечно, – отвечаю я, усаживая ее в кресло и доставая из дорожной сумки пластиковую ванночку для педикюра.

Это неправда. Я не люблю Геню Уманскую, да и как, и за что ее можно любить? Тут другое… Тут все то же: моя обреченная жалость, непрошеная привязанность и невозможность бросить калеку – а цветущую, наглую и победоносную Геню с ее артистическим блеском и фантастической изворотливостью я считаю настоящей калекой.

Биографией ее мог бы прельститься хороший писатель или талантливый сценарист – в ней бездна жестокой романтики и поэтической пошлости.

Родилась она в Душанбе, в семье главврача военного госпиталя. Отец в ее рассказах чем-то напоминает моего: воевал, был ранен, неутомим в работе и в бесчисленных любовных связях. До войны он жил на Памире, в Хороге – бог знает, каким ветром его туда занесло, – но уже там был известным в округе и уважаемым доктором.

– Македонский! – говорит Геня, с наслаждением погружая свои кувалды в горячую воду. – Вот кто прошел со своей армией на Памире. Что оставил Македонский человечеству? Голубые, зеленые глаза, рыжие волосы, ядреные боевые гены… Подлей горяченького, Ляля.

Я подливаю. Она кряхтит от удовольствия, медленно ворочает по ребристому дну ванночки своими синюшными копытами – словно тупорылые сомы тычутся в илистые берега заводи, – и я уже вижу, что с большим пальцем правой ноги мне предстоит серьезная работа. А мыльная вода бурлит, как в маленьком джакузи: у меня отличная походная ванночка для педикюра (кусок хлеба!) – размером и правда не больше тазика, работает в трех режимах: медленный, быстрый и как темп в рапсодиях Листа – «быстрый, насколько это возможно».