Бабий ветер

Нет, я уверена, что все эти тесные-телесные отношения вполне невинны и проистекают из большой любви к своим родным. Понимаешь, к чему это я: люди десятилетиями живут в Америке, с ее законами, моралью, общественным укладом, при этом, по сути, не имея отношения к этому самому укладу, продолжая существовать внутри своей общины, в совсем другой плоскости, в другой реальности, с другими чувствами, другой памятью и воспоминаниями о далекой родине, – как и я, которая живет в своей плоскости, в своей реальности, пересекаясь с другими людьми едва заметными, едва ощутимыми касаниями.

А еще я часто размышляю о разных нелепостях в отношениях между человеками, о диких противоречиях между желаниями, естеством, родством, душевными узами и некими общими установками усредненной морали, довлеющими над людьми. Я думаю о неотлаженности механизма моральных законов и связей. С одной стороны – вызывающе нарочитая, даже истеричная свобода всюду – в интернете, в университетах, в гей-клубах, в стрип-барах и секс-шопах. С другой стороны – наследие цепкой пуританской морали, согласно которой отец обнять свою дочь может с известной оглядкой и желательно при свидетелях, а девушка не должна спать в одной комнате с братом, с которым росла изо дня в день. Во всем этом есть что-то искалеченное, противоестественное… Какие-то базисные противоречия, неполадки в самой логике жизни общества, в главных ее установках. Это касается не только Америки – вообще стран, запродавших здравый смысл и здоровый инстинкт химерам, вроде какой-нибудь «толерантности», хотя никто уже не понимает, что это такое, чем от нее спасаться и из какого дзота от этой самой толерантности отстреливаться.

Взять пляски психоаналитиков вокруг тотема семьи. Если уж вы так рьяно оберегаете психику и внутренний мир ребенка, то должны же, по крайней мере, вообразить, каково ему, усыновленному, в один прекрасный день осознать, что и мама твоя, и папа – обе тети, или бывшие тети, или бывшие дяди, или просто гомосексуальная пара.

Слушай, когда я думаю об этом, у меня просто крыша едет: значит, с одной стороны, любой неловкий жест косметолога может спровоцировать священную бурю возмущения клиентки и даже судебный иск. С другой стороны, эта самая неприкосновенная клиентка является в такой вот салон, как наш, и ничтоже сумняшеся обнажает свои прелести для «сервиса» – то есть заведомо согласна с тем, что чужие руки отнюдь не врача будут касаться, брить, рвать, выщипывать и бог знает что еще делать с этими самыми заветными прелестями.

С одной стороны, ты не можешь дольше, чем на секунду, задержать взгляд на любой роже в метро, ибо тем самым задеваешь чувства данной рожи и вторгаешься в ее сложный внутренний мир. С другой стороны, ты запросто покупаешь пистолет, входишь в тот же вагон метро и лупишь к едрене фене всех этих козлов до единого с их вонючим внутренним миром.

С одной стороны, припугнутый и прибабахнутый, ты боишься пропустить женщину-коллегу в дверях или подать ей пальто в страхе, что на тебя навесят гроздь обвинений в «сексизме», от которых не скоро отмоешься. С другой стороны, оголтелые СМИ спустят всех своих ищеек на расследование сексуального преступления века в декорациях Овального кабинета, ничуть не смущаясь обсуждением интимных подробностей, вроде размера и формы пениса президента страны.

Получается, что все пороки, процветавшие у всех без исключения древних народов, продолжают спокойно процветать при невероятной гуттаперчевой гибкости и скользкой уклончивости современной морали.

Так не проще ли, не честнее ли были допотопные общества каких-нибудь вавилонян, ассирийцев, римлян, греков или персов? Да и диких орд варваров, подчинявших себе все и всех окрест. По крайней мере, в них было куда меньше ханжества.

…Ничего, что я морочу тебе голову своими идиотскими размышлизмами? Наверное, я просто дураковатая старая швабра, возомнившая себя философом? Но – страшное рассветное время между тремя и пятью утра, от него спастись непросто, загасить его можно только такими вот праведными мыслями на «общественные темы», и – боже мой, как мы похожи на своих стариков! – при этом я всегда вспоминаю отца, который утро свое начинал с какого-нибудь умозаключения, клюнувшего его в лысое темечко где-то между тремя и четырьмя ночи. Словом, это мое спасение: такая вот общественная постирушка.