Бабки

– Толку там от тебя дырявого мало будет, – сказала Ягарья. – До своих дойти не успеешь, как раны снова откроются. Печенке твоей время надобно, чтобы восстановиться. Глупо идти на верную гибель, а как вглубь леса от нас уйдешь, там тебя, если не немцы, то волки настигнут. От всех поди не отстреляешься, только стрельбой врагам место свое укажешь. Так что сиди, Павлуша, пока сидится.

– Вашего отца тоже Павлом звали? – спросил он.

– Какие мы наблюдательные! – рассмеялась Ягарья. – Звали, да не совсем Павлом. И это тебя, мальчик мой, ни коим образом не касается. Ты мне вот, что скажи, – сказала она полушепотом, чтобы за дверью слышно не было, – какие у тебя виды на нашу Настьку?

Тот замялся, начал глаза отводить, но ведьму опытную этим не обмануть.

– Нет, Павлуша, ты глазки-то не прячь. Говори, как есть. На дворе сорок второй год, война. Немцев на нашей земле нам еще долго терпеть, и с этим поделать мы ничего не можем. К тому же нельзя Насте с тобой быть, ты пойми.

– Отчего же? – наконец ответил Павел.

– Судьба у нас тут такая. Если выжить хотим, мужиков стороной обходить должны.

– Ну и обходите. Это ж я к вам пришел, а не она ко мне, – улыбнулся парень, – это ж я стороной вас не обошел. А обошел бы – где б я сейчас уже был? Давно б помер, и дай Бог, чтобы сам, а не снова фрицам бы попался.

– До лета пересидишь, а там пойдешь к своим.

Тут возражать Павел не стал. Рвался он в лес, к своим, рвался, чтобы немцев убивать, чтобы свои же железные дороги подрывать, когда по ним вражеские эшелоны идут.

– Вера Никитична, что с тобой? – спросила ее Таня за завтраком. – Весна наконец приходит, теплеет, вон и ласточки прилетели, правда, Марусь? – Таня улыбнулась девушке, а Маруся скромно отвела глаза, пряча радостную улыбку. – Отчего ж ты хмурая? Не ешь ничего…

– Вчера много крови пролилось, – ответила женщина. – Я прям вижу ее. Сон приснился мне сегодня, а в нем было много крови… Дети, женщины… старикам глаза вырезали, деткам животы вспарывали. Нелюди, мрази.

– Полноте, Вера, – попыталась успокоить ее Ягарья, что сидела рядом с ней, во главе стола, – ежечасно люди мрут от проклятущей гадины.

– Так близко первый раз чувствую, – ответила Никитична, глядя в стол перед собой. К еде она не притронулась. – Они кричали, а фрицы смеялись с них. Понимаешь, Павловна, смеялись с того, как дитяти мелкие мучились, а мамок заставляли смотреть. А потом и их самих… Нелюди! – крикнула она и, громко стукнув кулаком, вышла из-за стола.

– Ты куда? – крикнула ей вслед Ягарья.

– К Павлу нашему. Поговорить с ним надобно.

Следом за Никитичной побежали и Таня с Настей.

– Павел Сергеевич, – сказала Никитична, войдя к нему в комнату, – уж прости, что так врываюсь, но дай-ка мне свою руку, сынок.

Женщина аккуратно присела рядом с парнем, за ней вошли Настя с Татьяной, а после, не спеша, и Ягарья. Даже баба Феня привстала со своей постели, с которой она все реже поднималась, чтобы вслушаться и понять, что происходит.

Паша протянул руку Вере Никитичны.

– Из какой ты деревни, милок? – спросила она, стараясь спрятать свое волнение в голосе. Ей этого не удавалось.

– Угревище, – растерянно ответил тот, – это по другую сторону Брянска.

– Знаю я, знаю, – сказала Никитична, поглаживая грубую мозолистую ладонь парня. – Прости, сынок, прости. Но нет больше деревни твоей…

– Как нет? – приподнялся он с постели. – А мама моя? А сестры?

Вера Никитична покачала головой, слезы потекли на по обычаю хмуром и редко приветливом лице.

– Вчера. Вчера немцы сожгли твою деревню, а всех, кто там был, убили…

– Как всех? А дети?

– Говорю, как вижу, – ответила Никитична, – всех…

– А если ошибаешься?

– Вера Никитична никогда не ошибалась, – ответила Ягарья, стоявшая в дверях. – Соболезную, Павлуша.

– Немцы! – крикнул Ваня, вбежавший в дом. – Немцы подходят!

Все засуетились и тут же забыли про сожженную вместе с ее жителями деревню Угревище – надо было свой дом спасать.

– Настя, ты оставайся с Павлом. Стой у порога и работай глазами, девка, работай, как умеешь, ради памяти твоей матери.

Строго наказала Павловна Анастасии, да та и без нее знала, что будет грудью стоять, защищая Павла.

Их было четверо. Все приехали на военной немецкой машине без крыши. Когда Ягарья вышла из дома, то увидела, что на заднем сиденье, трясясь от страха, сидит и плачет Маруся.

Глаза Павловны вмиг налились злобой, где-то из глубин своего скрытого подсознания она готова была выпустить на свободу свою внутреннюю бабку-немку, кровь которой, хотела она того или нет, а текла в ней. Ее девочку, одну из ее девочек, да и кого – Марусю! – самую наивную и по-детски добрую, которая уж никак не выглядела даже старше Татьяны, немцы хотят забрать. Для чего, догадаться много ума не надо было.

– Расслабились мы, – шепнула под нос Ягарья и пошла в сторону автомобиля. – Was willst du hier? (Что вам здесь надо?) – закричала она.

Один немец сидел рядом с Марусей, трое других стояли неподалеку.