Бабл-гам

Оставалось найти главного нон-актера. Мне нужна была знаменитость, кто-то такой, о ком Манон, глядясь в зеркало перед сном, сказала бы себе: «Блин, я снимаюсь с Самим, я партнерша Самого, мое имя на афише рядом с именем Самого, я звезда, настоящая звезда, как Сам». К тому же речь шла не о светском нон-приеме, где до того темно, что в трех метрах ничего не видно, и где все решает макияж, не о несчастной фальшивой фотосессии, где все решает общий стиль и брюшной пресс, Манон будет рядом с двойником ночью и днем, в резком студийном освещении, она будет подавать ему реплики, будет флиртовать с ним в гримерной, они будут делиться сэндвичем во время перерыва, будут встречаться в гостиничном спа, придется зубрить текст и играть, как играют актеры, а в конце так даже покончить с собой. Я не мог доверить подобную ответственность невесть кому, тем более кретину двойнику, наскоро отобранному в родимом бидонвиле или провинциальном баре с бильярдом и отформатированному под уникальную звезду в моей импровизированной швейцарской школе. Мне нужен был настоящий парень, точная копия, конечно, но и нечто большее, как Каренин II, чье сходство с братом было лишь вторичным критерием по сравнению с безумием проклятого артиста, которое жило в нем, делая его более подлинным, чем Каренин натуральный. Именно на этом этапе размышлений мне припомнился первый и, впрочем, единственный гомосексуальный опыт, о котором у меня сохранились смутные, однако приятные воспоминания — с Константином, братом Станисласа, этого зеленоглазого урода, но, в отличие от него, в здравом уме. Константин был бездомным басистом в какой-то группе этно-хеви-метал, жил в Лондоне в пустующей квартире, отверг свое элитарное воспитание, учебу на финансиста и всяческие общественные условности. Он был транссексуал и любил цитировать Оскара Уайльда. Несмотря на славянскую блондинистость, он был абсолютным двойником Эдриана Броуди, которого три года назад в Каннах я на миг принял за Константина, сменившего имидж. Все сходилось одно к одному, тем более что персонажа Чехова тоже звали Константин, а прадедушка Константина был близко знаком со Станиславским — где-то на Востоке, около 1870 года. По всем этим веским причинам Коста согласился сыграть злодейскую роль, в любом случае разницу между добром и злом он представлял себе ровно настолько, чтобы не игнорировать мораль, но со знанием дела опровергать ее своими поступками. По крайней мере, так он объяснял мне в «Гарри», прежде чем заставить благообразного пожилого господина съесть свою сигару. Учитывая, что примерно такова и была ориентация текстов его группы, откликавшейся на весьма разумное название And then what?[30] и что музыка, на которую все это перелагалось, была вполне соответствующей и по форме, и по содержанию, не удивительно, добавил он, что And then what? никак не может найти хорошего продюсера, и я, кстати, думаю, что мое обещание финансировать им сингл сыграло не последнюю роль в его решении поработать со мной. Так что мы записались к Джону Нолле, чтобы утрясти проблему предательской блондинистости, и я сам, в качестве друга детства, будущего продюсера, экс-партнера и пр., взялся репетировать с этим гением и его роль Эдриана Броуди, и его роль в роли неудачника Треплева, в чьей шкуре ему нетрудно было себя почувствовать.