Баблия. Книга о бабле и Боге

– Да какое же ты чудовище, Алешенька? Чудовища рвут девочек глупеньких, по твоим словам. А ты меня гонишь, пальцем тронуть боишься. Ты не бойся, ты тронь. Тронь, легче станет.

Наташа начала расстегивать блузку. Слова на нее не действовали. Из расстегиваемой блузки показались шикарные сиськи, запряженные в кружевную сбрую. Алик встал, подошел к Наташе очень близко, одним пальцем прикоснулся к бюстгальтеру, посмотрел девушке прямо в глаза, а другой рукой несильно, но и неслабо ударил ее по щеке. Девушка подавилась вздохом, издала утробно удушливый стон и бухнулась на колени.

– Да, бей меня, чудовище, бей, мне нравится…

У нее покраснела даже грудь. Торопливо, путаясь в пуговицах, она пыталась расстегнуть ему ширинку. Руки ее дрожали. Она продолжала говорить шепотом. Шепот тоже дрожал, вибрировал и прерывался.

– Умный ты… Догадался. Я, я такая. Мы все такие… Бабы… Любим, когда жестко… Когда чудовище… Хозяина чувствовать любим… Дураки цветочки дарят… Кнут надо. Бей. Рви. Жестко. Хорошо, когда жестко, когда хозяин…

«Вот и вся любовь, – глядя сверху на копающуюся в его ширинке Наташу, думал Алик. – Вот и вся любовь, а также ерзающие ежики, погребенные под слоем дерьма души и иные высокие истины. Этим всегда все и заканчивается. Мазохистка она просто. Все бабы мазохистки. А она конкретная, не удивлюсь, если дело и до порки дойдет».

Он представил Наташу в ошейнике, на металлическом поводке. И свое расплывшееся, волосатое тело, затянутое в черный латекс. И фуражку эсэсовскую на седой башке. Смешно стало, а потом противно. Причем больше всего противно было от себя самого.

«Эти сучки покладистые садюгу бессердечного за версту чуют, – подумал он, – по запаху узнают, по малейшим нюансам поведения. Чуйка у них животная на таких персонажей. Выходит, и это во мне есть? И не рисовался я перед ней, что чудовище бездушное. Правду сболтнул нечаянно. Ведь понравилось мне, когда она сосала, а я с женой разговаривал в прошлый раз. Похоть меня захлестнула невиданная. Так что теперь фашистскую каску на голову и плетку в руки? И понеслось. Разрешить себе быть свиньей, раз уж хряком уродился? Не хочу, не могу и не буду. И не потому что в Либеркиберии плохо станет. А потому что противно. И еще – потому что права она, как ни странно. Пошло жить без любви. А извращаться без любви втройне пошло. Если бы любил, тогда еще куда ни шло. А так… Такой, да не такой. Человек же я еще все-таки. По крайней мере, хочу им быть…»

Наташа почти справилась с ширинкой и теперь пыталась вытащить его хозяйство на волю. Алик плавно отстранился, поднял ее с колен, прижал к себе, погладил по голове и сказал:

– Наташа, бедная моя девочка. Хорошая, теплая, красивая девочка. Сломал тебя этот мир уродский, перемолол, развеял по ветру северному, холодному, со снегом и дождем. Нежная моя девочка. Ты вспомни себя. Какой была. Ты такой была? Когда кукол наряжала, о принце прекрасном мечтала. Такой? Мы все такими не были. И я не был. А потом стали. Я ради любви. Когда понял, что любовь кушать хочет. А ты от отсутствия любви. Неважно. Мир блядский скушал нас. И мы блядьми стали. Но ты вспомни. Я помню еще. Пока помним, надежда есть.

– Я помню, я помню, Алька, я помню. Я… Я… Я…

Наташа задыхалась, не могла выговаривать слова. С каждым «я», глаза ее расширялись, а когда показалось, что некуда им больше расти, из глаз хлынули слезы. Зарыдала с воем и всхлипами, обмякла сразу.

– Плачь, Наташ, и я с тобой поплачу. Это вранье, что мужики не плачут. Все плачут, потому что мы люди и больно нам. Били тебя много. Мир блядский бил. Приехала в Москву девочка-конфеточка, розовая ленточка. Дома мухи сонные на полосках липких, скука, тупость. Плачь. А Москва большая, красивая, интересная. И люди такие же – живые, веселые, энергичные. Плачь, не стесняйся. А потом эти веселые энергичные и живые так больно делать стали, что хоть волком вой. Всё попользоваться норовили да выбросить побыстрее. Плачь, можно сейчас. А дальше, чтобы с ума не сойти, плюсы стала искать. И нашла. И понравилось. Плачь. Стокгольмский синдром у тебя. В заложники тебя взял этот мир отмороженный. Мы все у него в заложниках. Бьет он нас, а мы крепчаем. Крутимся, кредиты берем, воруем. Ценности его принимаем. Детей заводим с девайсами хитрыми, мэйд ин Чайна. Под плеточками да с фаллоимитаторами. А ты подумай, какими эти дети получатся? Они же нас потом этими плеточками китайскими сечь будут. И правильно. Заслужили. Поэтому плачь, Наташ. О себе плачь, обо мне и о мире этом заблудившемся…

Наташа вдруг перестала рыдать. Задрала вверх голову, он увидел ее мокрое от слез лицо и поплывшую косметику.

– Откуда ты знаешь, я же… я не говорила никому, – всхлипывая и заикаясь, спросила она.