Бабочка на ветру

— Ни о чем не волнуйся и не старайся мне льстить, — спокойно ответила Окити. — Изменилась я настолько, что иногда не узнаю своего отражения в зеркале. И не стремлюсь к счастью, — по-моему, оно кратковременно, не может длиться долго. Единственное, чего мне хочется, так это покоя. Но никогда не добьюсь его, если впущу в свою жизнь призрака из прошлого, по имени Цурумацу… — Она помолчала. — Вот мы встречаемся, пускаем друг друга в свою жизнь… прошлое все равно встанет между нами. Как забыть, что я предала его, а он меня?! Воспоминания эти, как ядовитая лоза, обовьют наши сердца, задушат самые добрые наши чувства, которые, возможно, еще существуют в нас. Лучше оставить все как есть! Тогда можно хоть изредка тешить себя приятными воспоминаниями о давно ушедших днях и…

Внезапно она услыхала тихие всхлипывания — Наоко отвернулась в сторону, стараясь скрыть свое состояние.

— Наоко, Наоко, что с тобой?! Что случилось?!

Подруга не отвечала, и Окити, испугавшись, не стряслось ли с ней чего-то плохого, в отчаянии принялась трясти ее за плечи:

— Наоко, милая, да что с тобой приключилось?! Неужели что-то с малышом?! Оставайся здесь, не двигайся с места! Сейчас сбегаю за врачом, он тебе обязательно поможет!

Обезумев от страха за подругу, наспех подобрала кимоно и собралась бежать за помощью, однако Наоко остановила ее:

— Нет-нет, погоди, не надо никуда торопиться… с малышом все в порядке, — заговорила она. — Все дело в том, что…

Наоко молчала лишь несколько секунд, а потом ее будто прорвало — пыталась выговориться разом, снять с себя бремя вины, оставившее не один шрам на ее израненном сердце:

— Видишь ли, Окити, я хочу убедиться кое в чем и узнать правду. Дело в том, что одна мысль страшно мучила меня все эти годы… Ты ведь никогда не обвиняла меня в том, что произошло с тобой, верно? Ну, я имею в виду тот самый день, когда мы с тобой ходили в купальню. Ведь не уговори я, чтобы мы прогулялись до дома через центральную площадь, Тоунсенд Харрис не увидел бы тебя и не заставил покинуть семью! А я… я с тех пор места себе не находила, все укоряла себя — виновата только я одна! Долго думала, почему все это не случилось со мной, — тогда я знала бы, за что мне пришлось так страдать. Но потом поняла… может, это хоть чуточку утешит тебя. Это ты была настолько красива, что он не сдержался, а не я… Он и выбрал тебя.

Окити долго молчала, эмоции переполняли ее — перехватило дыхание. Наоко, пытаясь понять, о чем сейчас думает подруга, внимательно смотрела на нее; потом закрыла лицо руками и расплакалась.

— Ты винишь во всем меня, я уже поняла… — всхлипывая, еле слышно произнесла она. — Не захочешь больше видеть меня — пойму… Но все-таки скажи мне сейчас хоть что-нибудь…

— Наоко, дорогая моя, все эти годы ты напрасно терзала себя! Мысль, что во всем виновата только ты, ни на минуту не посещала меня! Мне и в голову такое не пришло бы, поверь!

Окити говорила горячо, искренне… Наоко поняла, что эти слова идут из самого сердца, и испытала облегчение.

— В том, что случилось со мной, никто не виноват. Так было угодно Богу, судьбе, и своей участи я не избежала бы в любом случае. Неужели ты не поняла этого?

В тот вечер Наоко шла домой, чувствуя, что камень свалился с души: совесть ее чиста, на сердце легко. Сейчас даже крики двоих ее горластых ребятишек ничуть не сердили ее и больше не действовали на нервы. Она избавилась от тяжкого бремени вины, и сейчас у нее удивительно спокойно на душе.

А в салоне осталась измученная, уставшая от страданий Окити. Понимала, конечно, что, успокаивая Наоко, говорила от ума, не от сердца. Всегда мечтала о разделенной любви, надежном мужчине рядом, об ощущении безопасности, никогда не покидавшего ее Цурумацу, пока не настал тот страшный день, когда Тоунсенд Харрис отобрал у нее надежду на счастье.

Как бы ей сейчас хотелось почувствовать себя в объятиях сильных мужских рук! И чтобы при этом не было в голове у этого мужчины ни капли похоти, а только нежность и чистая любовь… как когда-то давно между ней и Цурумацу.

* * *

На следующий день, как только двери «Йуме» распахнулись, чтобы принять случайных посетителей, которые все же изредка захаживали сюда, Окити приняла твердое решение никогда больше не вспоминать о Цурумацу, пусть это мучительно больно. Ей и так хватило хлопот и неприятностей, когда пыталась спасти салон и не дать ему окончательно утонуть в море злобы и ненависти. Она задавала себе вопрос: «Неужели я была так глупа все это время, что смела надеяться, будто Цурумацу помнит и любит меня? Наверняка уже все обо мне знает и, скорее всего, презирает и ненавидит за то, что я сделала со своей жизнью… как и все жители Симоды».

В тот вечер, впервые за долгие недели, Окити сильно напилась — откупорила бутылку, даже не дождавшись, когда из салона уйдет последний посетитель. Продолжала пить до тех пор, пока ее не охватило ощущение безудержной радости; все проблемы и заботы куда-то исчезли, одиночество перестало мучить, последние грустные мысли пропали.