Бабуин мадам Блаватской

Результаты такого обучения были различными. Экзальтированные дамы находили, что они и в самом деле стали более самостоятельными, это длилось на день-другой, но после возвращения в Париж или Лондон этот эффект исчезал, на них нападала очередная блажь, они возвращались, и Учитель их всячески оскорблял. Гурджиев стремился не только затруднить жизнь своим ученикам, но и из себя сделать загадку, трудную для понимания. Он говорил, что у него нет времени на пустяки, принимал их деньги; "стричь овец" – так он это называл.

Серьезным ученикам казалось, что они испытывают духовный рост вследствие всех этих испытаний, но это было всего лишь начало. Гурджиев всегда находил новые способы затруднить им жизнь и подчинить их своей воле. Об отдыхе и речи быть не могло. Лозунгом были постоянная бдительность, целеустремленность и борьба. Журналист Карл Беховер Роберте, коллега Орейджа, познакомившийся с Успенским и Гурджиевым во время написания очерков о Гражданской войне, вспоминает, что Учитель постоянно подгонял своих английских учеников возгласом "Быстрее!"[256]. Это в той же степени походило на Четвертый Путь, как и на безумный духовный дарвинизм.

Экстремальные формы обучения неизбежно должны были приводить к серьезным последствиям среди тех, кто не мог ни справиться с постоянным напряжением, ни покинуть Учителя; среди его учеников случались и психические срывы, и даже самоубийства[257]. Но они только усиливали его власть. Многие считали, что срывы и самоубийства произошли бы в любом случае, что это признак несостоятельности человека. Попав под влияние Гурджиева, некоторые из слабых и доверчивых учеников, воспринимали его как Бога. Все происходившее они начинали объяснять как проявление его воли. Если, скажем, он освобождал их от неприятных работ, это было сродни нисхождению самого Божества до их низменных интересов. Некоторые даже склонны были объяснять включение остановившегося автомобильного двигателя проявлением его чудодейственной силы.

Смесь серьезного и мистификаторского является отличительной чертой Гурджиева, и прессе это нравилось. Журналисты любили описывать Приере в период 1922-1925 гг. Как "Дейли миррор", так и "Дейли ньюс" публиковали обширные статьи о Гурджиеве, предлагая самые различные интерпретации его учения – от сатанизма до нудизма. В "Нью стейтсмен" появилась более обстоятельная, хотя и непоследовательная статья, в которой обитатели Приере были названы "лесными философами"[258]. Но как бы ни интересовалась им пресса, Гурджиев всегда был готов привлечь к себе еще большее внимание. Как и ЕПБ, ему нравилось смущать публику своими рассказами. Большинство так называемых "новостей" он придумывал сам; они касались не столько его учения, сколько его известных спонсоров и покровителей. Одной из самых важных новостей в январе и феврале 1923 г. считался факт приезда леди Ротермер.

Появление Гертруды Стайн и Эптона Синклера в Приере также привлекло внимание прессы, как и быстротечный визит Дягилева, который обдумывал постановку священных танцев. Большинство остальных посетителей не были столь известными. Дж. Г. Беннетт прибыл на пять недель летом 1923 г., и в том же году Гурджиев принимал епископа Уэджвуда, ставшего не таким уж уважаемым, хотя и популярным после недавнего скандала. Многие приезжали из Парижа на день или вечер в дорогих автомобилях, чтобы посмотреть на танцы; Гурджиев и Приере стали модным явлением – нечто вроде парижского развлекательного учреждения.

Гостей угощали великолепными яствами и винами; а когда они оставались на ночь, то их размещали исключительно в Ритце. Но щедрое угощение и лесть, которую расточал Гурджиев, нравились отнюдь не всем, и многие задавали себе вопрос, уж не скрывается за всем этим какая-то издевка. Некоторые посетители проявляли откровенную враждебность. Любопытствуя увидеть нового гуру и духовного наставника, о котором им говорили друзья, побуждаемые Мэйбл Додж Лухан[259], которая простодушно полагала, будто свойственная им грубоватость будет способствовать хорошим отношениям с Гурджиевым, в январе 1925 г. замок посетили Д. Г. Лоуренс с женой Фридой. По собственному их признанию, каждое мгновение своего пребывания в замке они испытывали ненависть. Лоуренс назвал Приере "прогнившим, лживым, самодовольным местом", заполненным людьми, занимающимися "болезненным трюкачеством"[260]. Странно, что кому-то вообще пришло в голову, что Лоуренс и Гурджиев могут найти общий язык: они были соперниками, а не единомышленниками. Другие тоже разделяли неприязнь Лоуренса, хотя немногие позволяли себе такие резкие выражения, как Уиндхэм Льюис, обозвавший владельца Приере "левантийской психической акулой". Беховер Роберте в более мягких тонах описал англичан в Приере как "мистически настроенных Микоберов[261], терпеливо ожидающих появления чего– то сверхсознательного"[262].