Бабуин мадам Блаватской

С возвращением этих старых схем вернулись и старые неприятности и вражда. Даже Беннетт сообщает о том, что некоторые ученики не могли перенести жестокий режим чередования восхваления и порицания, ритуального унижения и публичных драм, к которым их принуждал Гурджиев. Говорили, что некоторые из новичков не выдержали встречи с Учителем, и им даже потребовалась медицинская помощь (хотя не уточняется, какая именно)[394]. Снова пошли зловещие слухи о самоубийствах, подобные тем, что ходили о Приере; защитники Учителя резонно возражали, что многие из тех, кто являлся к Гурджиеву, потому и приходили к нему, что были настолько больны, душевно или физически, что никто не мог помочь им. Разве удивительно, что иные из них сломились под гнетом своих проблем?

Какими бы ни были – правдивыми или ложными – эти слухи, но на контингент из Кумб-Спрингс они оказывали отрицательный эффект. Талант Учителя сеять раздоры был, как всегда, силен, и ученики скоро разделились на два лагеря – за и против Гурджиева. Даже энтузиасты испытывали сомнения и разрывались между учителями, потому что Гурджиев и с Беннеттом и с его притязаниями обращался безжалостно, то хваля его и намекая, что собирается оставить его своим преемником, то немилосердно ругая его публично. Но таков был его авторитет, что он убедил Беннетта признать необходимость такого обращения с собой, тем более что того же мнения была и его жена: как это случалось и ранее с Жанной Зальцманн и Софьей Григорьевной Гурджиев покорял жен еще быстрее, чем их мужей.

Беннетт подтверждает то, о чем говорили все: хотя они были до предела внимательны, они никогда не могли прийти к согласию по поводу того, что сказал Гурджиев. То же самое часто рассказывают и о Кришнамурти. В Приере Гурджиев запрещал делать заметки во время беседы, хотя многие из учеников сразу после окончания устремлялись по свежим следам записывать его слова и впоследствии опубликовали их. Это только усиливало путаницу, хотя Беннетт и другие рассматривали это непонимание как свидетельство могущества Учителя – если каждый воспринимал его слова по-своему, то это объясняется тем, что он одновременно обращался к каждому индивидуально[395].

Элизабет Мэйэлл описывает случай, когда свою подругу, имевшую кое-какие проблемы, она привела к Учителю[396]. Они долго сидели за обедом, во время которого Гурджиев ни разу не обратился к ним. Только в конце он кинул на ее подругу пронзительный взгляд и пробормотал несколько слов на непонятном языке. По дороге домой Мэйэлл стала извиняться перед подругой, пока не увидела, что та буквально светится от счастья. Она сказала, что Гурджиев решил все ее невысказанные проблемы, даже если она не поняла, на каком языке он говорил.

В октябре 1948 г. Гурджиев отправился в последнюю поездку по Америке. Трудно не видеть, что на сей раз он просто валял дурака. Когда группа преданных учеников стояла на платформе парижского вокзала, он высунулся из окна вагона и обратился к ним со словами: "Прежде чем я вернусь со всем моим бытием, чтобы каждый здесь понял разницу между ощущением и чувством"[397] – странное требование, над которым они тем не менее ломали голову. В Нью-Йорке были обычные диковинные обеды, приготовленные на спиртовке в номере Учителя в отеле "Веллингтон" (где пользоваться спиртовкой было строго запрещено). Американским ученикам, репетировавшим священные танцы, было решительно сказано, что они двигаются, "как черви в дерьме"[398], а Франку Ллойду Райту, серьезно больному, было велено принимать арманьяк для излечения желчного пузыря[399].

Сильнее всех Гурджиев оскорбил американских учеников Успенского, пренебрежительно отозвавшись об их бывшем Учителе как о бесплодном интеллектуале и предателе, умершем как собака в канаве[400]. Но это не помешало ему посетить г-жу Успенскую в Мэндхэме, где она показала ему рукопись Успенского об их ранних совместно проведенных годах "Фрагменты неизвестного учения". Ирония была в том, что щепетильная объективность Успенского, обруганная его Учителем в Нью-Йорке как стерильный академизм, оправдала себя несколько недель спустя: Гурджиев согласился на публикацию книги как добросовестного отчета о его учении в десятилетний период после 1915 г.

Он спешил с изданием "Рассказов Баалзебуба своему внуку", поручив Беннетту, который последовал за ним в Америку, составить письмо, советующее ученикам купить копию первого издания за 100 долларов[401]. Это письмо было прочитано за обедом, и тогда же Беннетт был назначен душеприказчиком в Англии, французский писатель Рене Зюбер – во Франции, а шотландский журналист лорд Пентлэнд – в Америке. Подобное обещание уже получили Фриц Петерс и другие, но Гурджиеву явно нравилось менять завещание, чтобы подразнить наследников.