Бабушка

А сейчас — будто встрепенулись воспоминаньем о былых деньках угрюмые, сонные лица купеческих домов, стоящих в ряд на Советской улице, вспомнили их стены благословенные времена, когда улица эта именовалась Московской, а наша Курлы-Мурлы — Зарайской, когда плыл в такой же вот точно день Прощеного воскресенья гул бесчисленный колоколов соборных над егорьевским всенародным гуляньем… Вспомнили камни, да уж! И слезно исторгли из недр своих, из подвалов сумрачных, ту глубинную, рвущуюся наружу, затаенную и затоптанную прошедшими мимо их окон поколеньями смутную песню народную… О таких же проводах зимы — вековой, полуторавековой давности.

А в семьдесят первом лишь полвека минуло с тех пор, как впереди процессии ряженой несли хоругви да рипиды церковные, попы кадили народ, и все пели истовое, громовое: «Царю Небесный…»

— Пошли, Саша, пошли скорей, а то не успеем поглядеть на самое главное, — торопит меня бабушка, тянет за руку.

Мы идем вместе с толпой вослед веренице троек, вослед ряженым. У кинотеатра «Октябрь» — поворот направо. На желтом фасаде «Октября» — тонкий силуэт восточной принцессы, глаза ее большущие почему-то закрыты. Почему они закрыты? Ведь кино смотрят с открытыми глазами…

Я привычно читаю надпись высоко-высоко, сделанную на торце довоенного пятиэтажного дома: «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет! В.В.Маяковский».

Мы выходим на огромную площадь перед кирпичной, с башенками, стеной авиационного училища. Площадь эта всегда пугала меня своей пронизывающей, холодной пустотой. Сегодня она смотрится необычно: всюду кучкуются возницы и сани, кто-то кормит лошадь, привесив торбу с зерном ей на морду, кто-то поит свою скотинку из ведра… Пахнет конским навозом. Возницы пьют водку стаканами, хрустят солеными огурцами.

А посреди площади — та самая Масленица-Зима, ее уже сняли с платформы.

— Сейчас жечь будут, — говорит бабушка. — Ждут, когда народ соберется.

Народу все больше и больше. Детвора бесится да резвится, я никогда в этом участия не принимал, в общих детских забавах. Жмусь к бабушке, к ее прозябшему пальтецу.

Всем уже невтерпеж:

— Давай-давай, не томи! — раздаются крики.

— Жги-поджигай!

В магазинчик под названием «Бугорок» — жиденькая очередь на крыльце, мужики выпархивают из темных кирпичных недр с бутылками «Анапы», «Кавказа», «Солнцедара» — я к тому времени научился распознавать их издалека, эти бутылки! — на водку денег уже нет, дорого водка стоит, трешницу… Я, глядя на мужиков, лихо запрокидывающих в горло пузатые поллитровки с «жужкой» (слово «бормотуха» появится у нас чуть позже, после подорожания выпивки в 1972 году), так вот, я и не заметил, как просмоленная пакля толстых кос чучела Масленицы вспыхнула, только треск пошел да пахучий дегтярный дым…

Дети заревели, как по команде — в один голос, да навзрыд — им жалко Зимушку-Маслену… Глупые дети, думаю я, почти семилетний, ну как с такими водиться? Верят ведь, взаправду верят, что сжигают на их глазах живое созданье, а ведь это — чучело ряженое…

Народ пускается в пляс, кто-то из умельцев, что потрезвее — вприсядку, до упаду. Безлобый и Змей-Горыныч наяривают на своих гармонях, нещадно растягивая меха, правда, Змей-Горыныч только притворяется, что играет, за него Безлобый отдувается, ведь у Горыныча не взаправдашняя гармонь, а картонная… Им наперебой тянут расплескивающиеся по пути следования стаканы с водкой и «жужкой», Безлобый и трехглавый лишь мотают головами — Горыныч сразу тремя, из которых две поникли, он повязал их на груди, как шарф, а одна голова, рабочая, еще хорохорится.

— Пойдем, Саша домой, — говорит бабушка. — Все, кончилось гулянье, теперь одна только пьянка пойдет. Нечего нам с тобой тут делать, верно, Сашуль?

Я соглашаюсь. Я всегда соглашаюсь с бабушкой.

14

В детском саду, на стене дома, появился фанерный щит, а на нем — красное остроконечное ведро, красный топор и длинная палка с красным железным крючком, а над всем этим — надпись аршинная: «Пожарный уголок».

— Бабушка, а почему ведерко острое? — спрашиваю бабушку. — Я таких раньше не видел.

— Это, Санёга, затем, чтобы ведро на землю поставить было нельзя.

— А зачем, чтобы нельзя поставить?

— Вот ведь дундук! — сердится почему-то бабушка. — Чтоб не украли из пожарного уголка! Кому нужно такое ведро, ты сам подумай своей головой?

После завтрака воспитательница Таисья Павловна рассадила нас за столиками и сказала, что скоро — восьмое марта, женский день, и мы должны сделать подарки. Это праздник всех женщин — «пожилых и молодых, даже бабушек седых». А поскольку денег у нас нет, мы будем учиться делать подарок своими руками. И прочитала стихи про мальчика, который вышил цветными нитками мулине носовой платок в подарок маме:

— Он уж так старался, уколол ладошку, но к восьмому марта вышил понемножку! Вот такой хороший мальчик, ребята. И мы сейчас научимся делать игольницу, ведь ваши мамы и бабушки обязательно что-нибудь шьют, и теперь у них перед глазами всегда будет ваш подарок, игольница!