Бабушка

И мы стали учиться шить. Ух, как же мне это понравилось! Три вида стежков я освоил быстренько, на зависть девчонкам.

— Для кого будет этот подарок? Отвечайте по очереди, — говорила Таисья Павловна, расхаживая между столиками и наблюдая, как у кого получается управляться с иглой, нитками и наперстком.

— Для бабушки! Для мамы! Для бабушки!

Большинство, как и я, собирались поздравлять бабушку…

Моя игольница и сейчас висит над столиком возле зеркала: картонный ромбик, на котором выведено разноцветными буквами: «Бабушке от Саши», в центре — желтенькая в полоску подушечка, набитая ватой и наклеенная на картонку, красная петелька сверху…

— Только вы никто раньше времени бабушке и маме не говорите про подарок, иначе неинтересно, — увещевала нас Таисья Павловна.

— Не будем! — отвечали мы хором.

И я все дождаться не мог, когда за мной вечером придет бабушка.

Одевшись в свою шубку и шапку-шар, я вышел с бабушкой на двор. У крыльца дядя Федя сердито, со звоном и лязгом, стучал красным топориком из «Пожарного уголка» по чугунной доске, ребристой, как бабушкина палка-скалка. Мы вытирали об эту чугунку ноги.

— Так оно верней будет, — приговаривал дядя Федя.

Бабушка ничуть не удивилась, мы прошли мимо.

— Зачем дядя Федя топор позорит? — спросил я.

— Я же тебе утром говорила — чтоб не утащили, — стыдит меня бабушка.

— А кто утащит, бабушка?

— Да он сам и утащит, дядя Федя ваш, и пропьет, — внушает мне бабушка.

— А зачем он тогда позорит топор, если сам его пропить собирается?

— Ему заведующая приказала, Саша, неужто не понятно, глупый ты какой…

Мы шли по весеннему месиву, еле волоча валенки с галошами, и я говорил доверительно, с приятным жжением в груди:

— Я тебе делаю подарок, бабушка, воспитательница не велела говорить, но я тебе, конечно, скажу!

— Ну, говори, — радовалась бабушка.

— Это игольница, будет у тебя над машинкой висеть!

Она и висела больше двадцати пяти лет…

Помню, после восьмого марта, еще снег на дворе лежал, нас в детском саду собрала заведующая — мы расселись на стульчиках в рекреации, и торжественно объявила, что с этого дня мы все — и маленькие, и большие, и мамы, и папа, и бабушки, будем называться не так, как раньше — коммунисты и беспартийные, а по-другому. Мы теперь навсегда получили название: «советский народ». И должны этим гордиться. Так назвала нас партия. Теперь мы так и будем говорить: «партия и весь советский народ».

А потом, когда стало теплеть, ближе к Пасхе, случилось долгожданное, невероятное чудо: к нам с бабушкой пришли крысы! И пришли они не только к нам, но и к соседям — Князевым, Беденко, еще к кому-то.

Переполох был, конечно, тот еще, но никто не бил тетю Раю, как того боялся дядя Витя, даже скандалов особых я не припомню. Все восприняли появление крыс как неизбежность, как общую нашу тяжкую повинность.

Дядя Миша сиял, звал меня полюбоваться на дохлых крыс.

— Смотри, Санек, как мой Дымок с ними сладил! — хвастал дядя Миша.

В его дворе, под огромным каштаном, на газетке, лежали две черные крысы с поджатыми лапками, зажмуренными глазами и оскаленными зубками. Они были не такие уж большие и страшные: худые, в длину, если без хвоста — с мой сандаль, ну, может, чуть подлиннее. Пашка и Ленька охраняли трупики от непрошенных котов, потому что дядя Миша сказал загадочные слова:

— Эти крыски дохлые нам еще очень пригодятся, очень. Покажем их кой-кому, хе-хе…

А Дымок в это время уплетал на кухне бульон с петушиными головами и хрящами.

Я внаклонку расхаживал вокруг лежащих крыс.

— А как Дымок с ними сладил?

— Задушил, Саня, — подмигивал мне дядя Миша.

— Как задушил? У него же рук нет, — сомневался я. — У него лапы без пальцев.

Этого дядю Мишу не поймешь, когда он шутит, а когда — серьезно.

— Он их грудью душит, — пояснил мне Пашка. — Видал, какая у него грудь?

Мы шли в кухню смотреть грудь и лапы Дымка. Он милостиво разрешал трогать и гладить себя, надменно отводя голову в сторону и зевая сытым зёвом. Я чувствовал твердые веревки мускулов под шкурой кота, его выпирающую мясистую грудь и не мог поверить, что это — котенок тот самый, которого прошлым летом трепал на приступке своего дома дядя Миша. Он и впрямь оказался особенным, этот Дымок!

Придя назавтра в детский сад, я начал рассказывать об этом Ивановой, она перебила меня досадливо, со скукой:

— Опять ты про своих крыс! Охота тебе всякой гадостью заниматься! Не докоряй меня!

«Мы разные люди», — уныло думал я.

В бабушкином чулане крысы оставляли черные россыпи своего помета, они уже прогрызли сундук и съели в нем рулон обоев. Бабушка пошла к своей двоюродной сестре тете Вере Шишковой, дочери купца Шишкова и бабушкиной тетки, Ольги Дмитриевны Собакиной. Мужа тети Веры убили немцы, она работала в аптеке, и бабушка попросила у нее крысиного яду. В чулане и на крыльце («они же через крыльцо в наш дом от Райки приходят, стервы!») появились длинные зернышки на газетке.

— Сашуль, не бери эти зернышки рукой и не ешь ни в коем случае, а то умрешь, — строго-настрого затвердила мне бабушка.

И я обходил газетку с зернышками, пропитанными ядом, за полметра.