Бабушка

А стиляги, свернув «пионер-лагерную» залихватским итоговым ударом по струнам, затягивали с подвыванием:

— Анаша, моя душа, до чего ж ты хороша-а-у-а! Идет скелет, за ним — другой, кости пахнут анашой! Постой, скелетик, не спеши, дай кусочек анаши-и-их!

Мы почему-то все, от мала до велика, знали, что такое анаша и зачем ее добавляют в «Беломор». Знали и то, что за анашу сажают в тюрьму и убивают друг друга. И считали это, конечно, за что-то очень плохое, но вполне обыденное — а что такого, если за стакан водки убивают, а эта анаша, говорят, похлеще водки будет?

И что же я вижу, в который раз по счету миновав проем между покосившимися полусгнившими домами, что вижу я, затюканный скукой, войдя во дворик детского сада? А вижу я, как на единственных наших качельках раскачивается новенькая девочка, заведя глазки к небу и «воображая» всем своим кукольным существом!

Вот они, золотистые две косички с голубыми бантиками, вот он, тот самый носик-курносик! Я ведь специально спросил у бабушки после той «пионер-лагерной» песни, что это за нос такой, который курносым называют. «Это когда кончик торчит вперед, — сказала бабушка. — Вот будешь в носу ковыряться, у тебя носик станет курносым».

Значит, понял я, это плохо, когда нос — курносый, ведь бабушка мне ковыряться в носу не разрешала. Но у девочки с голубыми бантиками явно курносый нос, а она такая красивая! А вот и фантики, правильно, оказывается, все-таки пели стиляги, они наперед знали то, чего я знать не мог — девочка кладет в рот конфетку, а фантик бросает на землю, где одна скомканная обертка уже лежит. Если девочка сейчас исчезнет, как в песне, то фантики и впрямь останутся — «лишь только фантики»…

Девочка была, будто нарисованная мной самим в моем альбоме для рисования, ведь я точно так пытался нарисовать принцессу, как эту девочку: красные кожаные сапожки, зеленое верблюжье пальтишко и беленькая вязаная шапочка! Я всегда представлял себе именно эту девочку, и я всегда был убежден, что самое красивое — это когда красное с зеленым рядышком, это же так просто, почему взрослые этого не видят и не понимают? И я рисовал одежду на своих человечках так, как считал красивым. А мама говорила, что людям красное с зеленым или синим надевать нельзя, потому что тогда это не люди получаются, а попугаи. Но вот же передо мной девочка на качельках, которая думает так же, как я! И родители ее считают красивым, когда на девочке — красное с зеленым, да еще и с белым в придачу.

Я никак не мог дождаться, когда бабушка «сдаст» меня Таисии Павловне и уйдет. Наконец-то, наконец… Боязно мне, но я подхожу к девочке и говорю как можно суровей:

— Ты долго еще на качелях будешь кататься? Я тоже хочу!

Она пролетает мимо меня, ее белая шапочка с помпоном и золотистые косички едва не касаются моего лица, и девочка говорит мечтательно:

— Еще часик!

— Целый час еще?! — реву я угрожающе. — Ты дура, что ли?

Я уже знаю, что на «дуру» девочки не обижаются, привыкли уже, как и мы, мальчишки, не обижались на «дурака». Это обычное слово, нормальное.

— Не час, а часик. Один маленький часик, — отвечает девочка сладким голоском.

— Хватит воображать! Не прикобыливайся!

Это излюбленное бабушкино «не прикобыливайся», как мне кажется, сейчас подходит в самый раз.

Девочка с интересом скашивает на меня свои серенькие глазки, говорит, пролетая мимо:

— У меня дома никто матом не ругается. Ни папа, ни мама, ни бабушка. А у тебя что, ругаются?

— Нет, — говорю я.

— А почему же ты ругаешься?

— По кочану!

И выдаю без перехода, сразу, на одном запале:

— Давай водиться! Согласна? Я больше не буду ругаться.

— Я подумаю, — отвечает эта воображала.

Я иду к мальчишкам.

Толстый мальчик по прозвищу Мотя, потому что у него фамилия Матвеев, лениво ковыряется в песочнице, рядом с ним — еще пара дошколят из нашей подготовительной группы. Мотя — самый сильный мальчик из всех нас.

— Ты что, хочешь водиться с этой новенькой? — спрашивает меня Мотя.

— Не-а, не хочу, — отвечаю я. — Зачем мне с ней водиться? Жадина-говядина! Да еще воображает!

Мне очень хочется, чтобы больше никто не вздумал водиться с этой девочкой.

— Ее Ира зовут. Иванова, — говорит Мотя. — Ее папа привел, и она ни с кем водиться не хочет. Даже с бабами.

Ах вот как, папа привел! Тогда поня-атно, почему до сих пор никто не прогнал эту девочку с качелей, почему она спокойно ест свои конфеты и у нее их не отнимают.

— Ну чего, пошли в футбол играть? — предлагает Мотя.

Мы идем к маленькой утоптанной площадке с лужицей после дождя, возле которой — лавочка. На лавочке лежит мятый и сдутый резиновый мяч.

— Чур, я — Копейкин! — говорю я.

— Не-а, я Копейкин, — отвечает Мотя.

— Тогда я не буду играть, раз ты Копейкин. Ты не Копейкин.

5

Я не больно-то расстраиваюсь, потому что совсем не хочу бегать за этим сдутым мячом, еле переваливающимся по мокрой земле. И вообще, мы у себя на Курлы-Мурлы чаще играли в хоккей, чем в футбол. Потому что соседские женщины, увидев нас с мячом, тут же выскакивали на улицу и кричали:

— А ну ступайте в другое место в свой футбол играть! Стекла побьете, кто потом вставлять будет?