Бабушка

Все мальчики были в курточках, в кепках или, в крайнем случае — вязаных шапочках. «Почему у всех, кроме меня, нормальные мамы и бабушки?» — навзрыд звучали во мне горькие слова, когда я стоял, толкаемый и пинаемый со всех сторон. В лицо не бил никто — это был в нашем возрасте запретный прием, мы тогда еще не могли преодолеть в себе страх перед тем, что у другого мальчика может пойти кровь из носа.

Мимо нас прошел с метлой мужик в телогрейке и папироской и не заступился за меня, не пригрозил мальчишкам своей длиннющей метлой.

Вышли чем-то очень довольные мама и бабушка, и мама сказала, глядя на мое избиение:

— А ты, я вижу, задиристый! Уже, значит, осваиваешься?

Ее голос был неестественным и ломким, я и понял: она лжет, она уже осознала, что нельзя было так меня кутать, что ни один из детей так сейчас не ходит, что теперь со мной никто не будет водиться. Но мама продолжала притворяться, что ничего этого не понимает, она делала вид, что все в порядке, что просто я решил повозиться с мальчиками, что мне весело и очень все это нравится, что это начало нашей дружбы такое вот. И она никогда потом не признает вслух, что «ухайдакала», как говорила бабушка, всю мою дальнейшую жизнь, всю мою судьбу. С этого дня я буду надломлен, неуверен в себе, я не смогу легко и просто находить друзей, я всегда буду считать себя хуже других, думать буду, что у меня «всё не как у людей», я буду скованным и одиноким.

В тот день взрослые, как мне казалось в обиде моей, бездумно и походя толкнули мою жизнь на тоскливый путь вечного одиночки. Но, может, это было самым лучшим вариантом для меня, тогдашнего, посреди всей безвариантности тогдашнего бытия? Может, в той действительности самым главным было — сохранять себя в одиночестве?

Как знать, как знать… Я все больше склоняюсь к тому, что — да, именно так оно и было. И благое дело свершилось в тот день в моей судьбе, благое унижение.

Бабушка, поджав губы, молчала. Может, хоть она будет за меня? Пойдет к заведующей, и всех этих мальчиков накажут, поставят в угол, заставят со мной водиться?

Но бабушка ничего такого не сделала. Холодными, захряснувшими пальцами она принялась развязывать шапку-шар, и взглядам кучковавшихся поодаль мальчишек предстал девчоночий платок, изо всех маминых сил утянутый на моей голове.

— Девчонка! Баба! — зашлись в восторге от моего унижения детсадовцы.

Я увидел, что девочки тоже хихикают, глядя на меня. Одна подошла к моей маме и спросила вежливо, как обычно дети спрашивают у взрослых, сколько времени:

— Скажите пожалуйста, это мальчик или девочка?

— Это мальчик, — ответила за маму бабушка, стараясь, чтобы голос ее звучал приветливо и ласково.

— А почему он одет, как девочка? — продолжала приставать эта нахалка.

— Это мальчик, — повторила бабушка и голос ее дрогнул от подступивших слез.

Между тем унижение мое и позор в тот день все никак не заканчивались. Мы уже поднялись в помещение, к шкафчикам раздевалки. Мальчишки гурьбой вошли вслед за нами: а вдруг они увидят еще что-то смешное, вдруг будет новый повод хорошенько подразниться?

И они не обманулись в своих злых ожиданиях. Когда с меня сняли платок… О, какой дружный вопль коллективной радости огласил прихожую детского сада, где стояли деревянные шкафчики!

— Лысый! Лысый! Лысый, иди попысай!

Тут уже воспитательница, высокая и суровая тетка, которую я сразу невзлюбил (а она — меня, как, впрочем, и всех остальных мальчишек, а до кучи и девчонок), гаркнула на весь детсад:

— А ну прекратить! Эт-то что еще такое? Эт-то что еще за слова? Я кому говорила: не сметь говорить такие слова!

Если вспоминать со всей честностью, то мальчики из ставшего «моим» детского садика на улице Тупицына очень скоро, ну, может, через пару дней, позабыли мое провальное появление в старшей подготовительной группе, а там, через месячишко-полтора, и холода наступили, и в точно таких же цигейковых шубках, как у меня, стали приходить, держа за ручку взрослых, большинство дошколят из нашего детсада. И платочки на голову повязывали всем мальчикам, перед тем как надеть на них такую же шаровидную меховую шапку. Быстротекущее время уравняло нас.

Но я-то, я уже не мог сполна и целиком простить им своего позора. Простить того, что они были его участниками и свидетелями.

И когда в десятой школе, что за два квартала от бабушкиного дома, на улице Курлы-Мурлы, сразу несколько из моих обидчиков оказались в одном со мной классе, я враждебно встретил их попытки возобновить старое детсадовское знакомство. Я при каждом удобном случае, войдя в силу благодаря 8-килограммовым гирям дяди Миши, вызывал их на драку, один на один, и тут уже бил в лицо, как взрослый, до красных соплей. Или делал стальной захват локтем за горло, которому обучил меня Пашка Князев. А они в ответ — били меня всем скопом, как в тот злополучный сентябрьский день 1970-го…

Всего этого могло не быть, конечно.

Все могло быть иначе.

Но как оно выглядело бы теперь, спустя годы, это «иначе»? Вот вопрос.