Бабушка, Grand-m`ere, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков

Наступил, по определению Сталина, год Великого перелома. Судили-рядили начальники в Весьегонске и в Иван-Погосте, кого бы им раскулачить в деревне Григоркове, кого выслать. Как назло кулаков там не было – одни середняки. Решили Плешановых. Заголосили бабы, засуетились мужики, как стали их вытряхивать из избы. «Что нам брать? Что брать?» – растерянно вопрошала старуха-хозяйка. Был ответ: «Берите все». И потащили родимые, вчерашние свободные пахари и сеятели, свои горшки, ухваты, кадки, скамейки на приготовленные телеги. Все это, конечно, было брошено в Весьегонске, когда «кулаков» посадили в вагоны и повезли в Казахстан.

Была провозглашена ускоренная и сплошная коллективизация. Начальники, партийные работники, всяческие уполномоченные и просто местные активисты – все они на собраниях убеждали и принуждали крестьян обобществлять инвентарь и скот, объединяться в колхозы. К Анне забежала племянница из Сукова: «Милая крестненька, радость-то какая! Всю-то у нас скотину со двора увели! Замучилась я совсем воду таскать да сено носить!» «Дура ты, Дунька! Вспомнишь еще не раз свою коровушку!» – только и сказала тетка Анна. Сама Анна Васильевна числилась женой служащего и имела право в колхоз не вступать, но на это не посмотрели. Бригадир Андрей Григорьев каждое утро приходил стучать в окна, матюгался и орал: «Ты когда, питерская сука, в колхоз взойдешь!?» Анна сидела тихо, на люди не показывалась. Она ждала известия от Александра Кирилловича, которому уже описала свое положение. Наконец Александр сообщил, что его в отношении матери твердо обнадежили. Выждав еще немного, чтобы сигнал из центра заведомо дошел до весьегонских палестин, Анна вдруг явилась на собрание, вышла перед односельчанами и поклонилась им в пояс. Она сказала, что уже стара, работать ей не под силу и что она все отдает в колхоз. Ее больше не принуждали и даже оставили ей корову. Еще в колхоз у нее не взяли выездной тарантас, должно быть за ненадобностью. Он долго стоял в сенном сарае, и мы, дети, играя, любили в него залезать.

Кирилл Сергеевич Соколов, уже перешагнув пенсионный возраст, распрощался, наконец, со своим почтовым отделением, с Песками, со всеми Рождественскими (т. е. Советскими) улицами, со всем великим городом и уехал в деревню на покой. Как и всем тогда, пенсию ему назначили копеечную, едва хватило бы на пару бутылочек с белой головкой. Но при корове и огороде да с переводами от детей, хоть и редкими, они с бабушкой могли прожить безбедно. Дед Кирилл летом заготовлял дровишки, косил сено, ходил по грибы. Болея «куриной слепотой», он всегда должен был быть дома засветло. Зимой они читали: дедушка – Библию, Жития Святых, бабушка – все больше романы: «Графа Монте-Кристо», «Камо грядеши», «Княжну Тараканову», а также «Повести Белкина» и Лескова. Из глубин памяти всплывает сцена: в избе сумерки, в окне красный закат. Дедушка и бабушка ужинают: хлебают что-то деревянными ложками из одной миски. «Аннушка, я посолю со своего краю?» Бабушка не возражает. В небе за избами и огородами красные полосы заката. Надежды стариков на возвращение Алексея не оправдались. Он, окончив в армии курсы шоферов, остался в городе возить районного начальника. Вместе с этим начальником его и забрали в 1937 году. Алексей Кириллович Соколов погиб в лагерях, о чем бабушка узнала лишь много позже, только в конце пятидесятых. Немало за эти годы наслушалась она всяких небылиц от гадалок и ворожей, то терзаясь сомнениями, то ободряясь надеждой.