Бабушка сказала сидеть тихо

– Слава, – высвистелось из груди. Слава вздрогнул еще раз. Одернул руки в порыве заткнуть уши. Опять заткнуть уши. Но на сей раз было действительно громко. Для него громко. Для этого дома громко. Столько лет ни звука, кроме шарканья ног, слабого дыхания и редких всхлипов. А тут вдруг: «Слава!» А из Елены полились слова, нескончаемый поток, будто прорвало внутри плотину: – Так дальше не может продолжаться, Славочка. Мы не должны больше так жить. Мы же и не живем больше. Так, существуем. Нам нужно прийти в себя. Слышишь? Ради нас самих. Ради Анны.

Анна. Словно выстрел ружья. В самое сердце. На разрыв. Анна.

– Не произноси ее имени, – просипел Слава.

– Анна, – повторила Елена. – Анна, дочь наша. Анна хотела бы, чтобы мы жили дальше.

– Мы живем.

– Существуем.

– Откуда тебе знать, чего бы она хотела? Ее нет! Нет! – взревел Слава.

– Оттуда, что я ее мать.

– А я отец! И что с того? Отец, мать… оба не уберегли.

– Слава… – Елена сжала руки мужа так крепко, как только могла, словно это помогло бы привести его в чувства. Но муж вырвал руки, вскочил, отвернулся от нее. – Слава… – Сел обратно. Пригвоздился вновь к табурету, голову на стол уронил и разрыдался, громко так, не по-мужски, со всхлипами, с задыханиями, с затиханиями и охами.

Елена обняла мужа, обхватила обеими руками, закрыла телом своим, налегла сверху.

– Слава, Слава, Слава.

Они рыдали оба так, словно впервые узнали весть о смерти дочери. Хотя в тот день они оба оцепенели, не смогли ни слова сказать, ни слезинки проронить. И принимали соболезнования в этом оцепенении, и хоронили молча, бесслезно, и поминали без эмоций, и вспоминали в душевном спокойствии. А теперь вот прорвало.

– Надо жить, Слава, – повторила Елена. – Дальше жить. Ради Анны. – Имя дочери все еще вонзалось в грудь ножами.

– Но как? Как, Лена, скажи? – не понимал Слава.

– Нужно что-то делать. Нужно вновь выходить к людям, общаться.

Слава замотал головой в несогласии:

– А они нам вслед будут кричать: «Не уберегли!»

– Не будут, – сказала Елена. – Столько лет прошло, никто уж и не помнит нашу Анну.

– Я помню! – воспротивился Слава.

– И я помню, – ответила Елена. – Но мы же не будем кричать вслед друг другу, правда? – Слава как-то по-детски шмыгнул носом, вытер рукавом глаза и сопли, растер больше по лицу, и согласно кивнул. – Я вот, что думаю, – продолжила Елена. – Может, нам удочерить кого? Ну, девочку. Будет у нас новая Анна. Лучше, конечно, не Анна, чтобы не искали в ней нашу первую дочь. Ребенок же не виноват в нашей трагедии, ему ни к чему страдать. Но непременно девочку. Смешливую, с бантиками.

– С бантиками, – расплываясь в мечтательной улыбке, вторил жене Слава.

– Мы ей купим новых платьев, игрушек, – говорила Елена.

– И пупса в коляске.

– И пупса, – согласилась Елена.

Вдруг улыбка сошла со Славиного лица, брови нахмурились.

– Нет, – отрезал он. – Не надо. Не будем удочерять никого.

– Но почему же, Славочка? Мне в этом видится единственное наше спасение.

– Я не смогу полюбить никого, кроме Анны, – тряс седой головой Слава. – Никакую другую девочку, будь у нее хоть сотня бантиков и платьев. Она не заменит мне Анны.

Елена пожала плечами:

– А она и не должна заменить ее. Ее никто и никогда нам не заменит. А вот подарить новую любовь и новый смысл жизни она нам очень даже может.

– Но мы же такие старые уже для детей! – воскликнул почти в ужасе Слава.

– Не на столько старые, чтобы и дальше себя хоронить, – возразила ему жена.

Вновь возникла тишина, но уже не столь пронзительная, не такая вязкая.

– Я подумаю, – сказал Слава, прогнав тишину из этого дома окончательно. Той ночью – тщк – лопнула еще одна незримая черта. Та, что посреди кровати тянулась.

* * *

Может показаться, что родители Анны недостаточно крепко ее любили. Знаете, как бывает: есть ребенок и ладно. Лишь бы под ногами не путался, одежду да обувь не рвал и двойки, например, из школы чтоб не приносил. Или еще так: с младенчества и лет до трех-четырех умиляются пухлощекому дитятке, целуют пятки (а некоторые даже ягодички), щекочут пузико, рассылают фотографии всем родственникам, чтоб те полюбовались и комплиментов отсыпали. А едва только дитятко израстается, вся любовь к нему улетучивается. И пятки такой каланче целовать не хочется. И вот только если что случится с кровиночкой (не дай Бог смерть), то тогда-то и очухиваются родители, тогда-то и начинают рыдать-причитать, волосы на головах рвать: «На что же ты нас оставил(а)? Зачем ты нас покинул(а)? Да куда ж ты вперед батьки с мамкой?» И вспомнят, что любили свое дитя, как не любил никто прежде. И поймут, что жить без него никак не смогут. Запрутся. Замкнутся. Будут страдать до самой своей смерти. И на смертном одре – на кровати ли в спальне своей или на больничной койке – улыбнутся облегченно и еле слышно шепнут: «Иду-иду к тебе (вставить имя ребенка), жди, скоро буду. Скоро будем вместе».