Бабушка сказала сидеть тихо

Говорят, нужно избавиться от вещей покойной. Выкинуть их, вынести, сжечь, раздать. Сделать что угодно, лишь бы те не торчали в доме. Но если вещи Анны притянут ее душу обратно, то, может, и пускай? Незримая, она будет рядом. Сидеть на своей постели, трогать своего плюшевого мишку, открывать шкаф в поисках лучшего платья для сегодняшнего вечера, петь неслышные родителям песни. А они поймут, что Анна тут, Анна рядом, Анна никуда от них не ушла. Елена думала об этом и в сотый раз закрывала дверь в комнату дочери. Нечего туда ходить. Больно. И Анну не стоит тревожить. Первое время, когда по дому находились Аннины вещи – оставленный носовой платок, брошенная в стирку кофта, губная помада, выпавшая из кармана, расческа возле зеркала в ванной, – Елена хватала найденное, бежала так, словно то обжигает ей руки, и бросала, не глядя, в комнату дочери. Там всему этому место. Нечего по дому разбросанным быть, нечего теребить душу неуспокоившихся родителей. Вот там, за этой дверью, живет память об Анне, и все остальное тоже пускай там будет. Слава на комнату дочери и вовсе боялся взглянуть. Оказавшись с нею рядом, он затыкал уши в попытке убедить себя, что Анна жива, сидит себе в комнате, слушает музыку или трещит с подружкой о том, о сем, о девичьем.

Заткнуть уши, чтоб обмануть себя в том, что за дверью этой комнаты не тишина. Никто не поет, никто ничего не слушает, никто не разговаривает. Ти-ши-на. Пустая. Мертвая. Слава попытался однажды передвинуть шкаф, закрыть им треклятую дверь, создать видимость, что и не было ее здесь никогда. Елена воспротивилась: куда же она в таком случае будет сбрасывать найденные осколки жизни их дочери? Где найти еще одну такую Черную дыру, поглощающую все, что оказалось рядом с ней, но в наказание им выплевывающую боль раз за разом, стоит только оказаться рядом? Разговоры в этом доме смолкли вот уже несколько лет как. Два некогда родных, теперь же в горе отдалившихся друг от друга человека, существуют в четырех стенах, скорбят вместе, но больше все же порознь, разрезают своими телами установившуюся здесь тишину. И много незримых черт по всему их жилищу. Черта между некогда любящими друг друга мужем и женой, черта на пороге дома, отделяющая их от соседей и прочих незваных гостей, черта посредине кровати.

Лежат муж с женой, руки вдоль тел вытянули, каждый своим одеялом накрылся, и боятся ненароком эту черту пересечь, случайно во сне задеть другого.

Елена устала. От черт. От тишины. От скорби. От пожелтевшей двери в комнату Анны. От вечно склоненной головы мужа. От его опустившихся на стол рук. Так дальше не может продолжаться. Были бы они городскими жителями, давно бы разошлись-разъехались, забыли бы друг друга, забыли, что была у них общая дочь, принесшая им общую скорбь. Зажили бы сызнова. Но в деревне так нельзя. Неси свой крест до конца. Вместе будь, даже если уже не можется.

Да и потом – куда идти-то? На край поля? В лес? Заселись в заброшенный дом на окраине?

Некуда идти. Всюду будешь влачить за собой общую с мужем скорбь. А так нельзя: другим в деревне твоя скорбь не нужна, сиди с нею дома и не высовывайся. Елена решила поговорить с мужем. Не может, нет, не может так больше продолжаться.

Это решение она взвешивала, отмеряла долгими бессонными ночами, вглядываясь в темноту, вслушиваясь в ровное дыхание мужа и редкие всхрапывания, такие неестественные, что становилось понятно – Слава тоже не спит. Слова не шли. Липли к горлу, комковались, перекрывали воздух. Хочется сказать: «А!» – но вырывается лишь свист. И стоит Елена с открытым ртом, шипит, пытается поднять из нутра свинцовые слова, а не получается.

И Слава этого не видит. Не замечает этой немой сцены, развернувшейся у него за спиной, не подозревает, что там жена выковыривает из себя звук, застрявший где-то там, то ли в груди, то ли в районе сердца. Нейдет. Елена села за стол, положила мягкие свои руки на мозолистые от работы ладони мужа. Порвалась одна черта, и словно бы что-то щелкнуло, еле слышно так – тщк.

Слава вздрогнул и удивленно уставился на жену. Он словно позабыл, как она выглядит.

А жена постарела. Седая прядь волос. Где же иссиня-черная коса? Откуда это серебро у лба взялось? Губы надломлены вечной скорбной улыбкой. Карие глаза потухли, почернели.

Лена, ты ли это или только твоя тень? Взглянул бы Слава хоть разок в зеркало и себя бы тоже не признал в этом старике с неровно выбритым подбородком и глубокими морщинами на лбу. Елена набрала побольше воздуха, чтобы вытолкнуть им все накопившееся внутри.