Бабушка сказала сидеть тихо

Устало опустился навозный Купринька на пол, уронил голову на грудь и закрыл глаза. Казалось, что сил нет даже дышать. Первое ведро колодезной воды привело Куприньку в сознание. Вода студеная, даже ледянее той, что из бочки. Неужели мучения начались заново? Но, к счастью, отмыть навоз хватило четырех ведер и продолжительных растираний. Последние не позволили повторно закоченеть. Дома отпоила баб Зоя Куприньку горячим сладким чаем. Так бы сразу. Лучше, чем навозом. А потом еще раз промыла, теперь уже в тазу, в горячей воде и с ненавистной мочалкой. Вот только полностью навозный запах из Купринькиного тела вывести так и не удалось. Вот, пожалуй, худший Купринькин день. Вот он.

Глава 16

И был кошмар. И не было ему ни конца, ни края. Снилось бабе Зое, что Купринька вновь бежал. Выскочил из дома, рванул к дороге. А сразу за дорогой пшеница растет. Вместо колосьев – отрезанные девичьи косы. Стебли выше головы подымаются, шагнешь в них – принимаются бить, бока колотить, обрушиваются на голову. Не отмахнешься. Пытается баба Зоя кликнуть Куприньку, да не может: в горле пустыня, голос не идет. Видит только: мелькает его лохматая макушка, убегает от нее мальчик все дальше и дальше, дальше и дальше. А потом раз – вместо поля лед. Огромный, бескрайний, прозрачный, как на Байкале в марте. И где-то там, на самой его кромке, крошечное пятнышко – Купринька.

Баба Зоя на лед ступает и тут же перестает быть хозяйкой своим ногам: те несут ее, куда придется. Силою мысли пытается баба Зоя заставить их нестись быстрее да прямее, иначе никак им не настигнуть Куприньку, но ничего не выходит-не получается. Непокорные ноги сами задают темп и направление. Смотрит на них баба Зоя и видит подо льдом рыб огромных, лупоглазых, неизведанных. Рыбы липнут толстыми губами ко льду, словно о помощи просят. Потом вдруг расплываются в разные стороны в испуге, и вместо рыб таращится из-подо льда на бабу Зою Анна. Вся опухла-отекла, вместо волос – тина зеленая, тело синее, замерзшее, от воды раздувшееся. Вместо живота, там, где его багром проткнули, – чернота. Лишь глаза прежние, Аннины, только чуточку злее обычного.

Анна рот, что рыба, разевает, звука нет, но баба Зоя ее словно понимает. Говорит ей Анна: «Отдай моего сына. Отдай моего Куприньку». И бьет кулаком по льду. Проклятые баб-Зоины ноги примерзли, не движутся, не слушаются. Не убежать. Приходится смотреть на злобную Анну, впериться взглядом в ее черный живот, наблюдать, как она колошматит кулаком лед. Тыщ – удар. Тыщ – второй. Тыщ – третий. Побежали мелкие трещинки. Еще немного, и лед проломится, уронит бабу Зою в холодные объятия Анны. «Отдай мне Куприньку!» – беснуется утопленница. «Не отдам!» – кричит ей баба Зоя. Глаза зажмуривает и оказывается возле дома своего. И Купринька там же. По дороге скачет, морды корчит и говорит так четко, как не может на самом деле, еще и басом чужеродным: «Я к людям пойду. Не нужна ты мне больше». Баба Зоя одним прыжком возле Куприньки очутилась, схватила его с охапку и потащила. Только отчего-то подальше от дома. Оглянулась, а избы-то и нету боле, пропала враз. А вокруг все кустами поросло. Несет Куприньку баба Зоя, а он верещит: «Неси меня, Лиса, за синие леса, за глубокие горы, за высокие реки. Кот и воробей, помогите мне!» – «Какой еще воробей?» – думает баба Зоя. Смотрит – и впрямь воробьев много. Скачут вокруг, пройти не дают. Птицы – к смерти. Шугануть их, прогнать, обмануть смерть. Не получается. Встала баба Зоя посередь дороги, не знает, что делать дальше. А Купринька ей и говорит: «Только не бросай меня в шиповника куст». И перед ними действительно появился огромный-преогромный куст шиповника. «Только не бросай меня в шиповника куст», – повторил Купринька. Баба Зоя взяла и бросила. И пропал Купринька. Навсегда. Только смех его басовитый из шиповника слышен: «Буду-буду-буду-буду-буду теперь тут жить. Не увидишь никогда ты меня, злая баба Зоя». Баба Зоя шагает в куст шиповника, хочет достать негодника. Шиповник больно колется, раздирает кожу… баба Зоя просыпается. Кошмары, кошмары, кошмары. Сплошные кошмары всю ночь, все ночи. Крутятся, крутятся заезженной кинопленкой. Потеет баба Зоя, разевает рот в попытках раскричаться, выдает сиплость просохшего горла, не может проснуться, не может от морока избавиться.

Прости мя, Господи. Прости и отпусти.

Озарилась и снизошла вдруг. Выпустила Куприньку из шкафа баба Зоя. Сказала: «Со мной теперь спать будешь. И сказал Господь Бог: не надо бы быть человеку одному»[15]. Вот, казалось бы, радость великая: дослужился до постели, до мягкой перины, до пуховых подушек. Больше никакого замкнутого (хоть и, в общем-то, ставшего родным, защитным) пространства, ноги не отекут от полусогнутости.

Купринька давно уж вырос за пределы шкафа, спал буквой «З», колени у ушей. Тело ныло, конечно, но к тому привык уже. А тут, казалось бы, кровать широкая, одеяло ватное – лепота.