Бабушкина внучка

Прошло две недели. Молча сходились к чаю, к обеду и ужину мать и сын, молча расходились, и каждому точно страшно было порвать это тяжелое, подневольное молчание. Подневольное потому, что, в сущности, каждому хотелось говорить, но рабы своего самолюбия или, вернее, ложного стыда — они молчали и расходились еще более угнетенными. Решимость Юрия крепла с каждым днем; всякие другие соображения меркли перед нею, хотя он старался быть беспристрастным и рассудительным. Забывая обидную сторону разговора с матерью, он становился на ее точку зрения и взвешивал все дурное, что могло произойти от его поступка. Но тут же, как сквозь пелену тумана, глядели на него живые, повелительные глаза, и охваченный молодой безумной страстью, он забывал все остальное, кроме них.

— Жизнь за тебя!.. — И он сгорал непреодолимым желанием отдать за нее жизнь. Тогда и мать, и его личные стремления и вопросы будущности сводились в такой ничтожной величине, по сравнению с этим отважным порывом, что всякое колебание становилось невозможным. Свидания у обрыва не прекращались; юношеская робкая страсть делала еще сильнее несознаваемую жажду любви.

Дома Ненси капризничала и злилась. Бабушка, свыкшаяся с мыслью, что «сумасбродство» должно совершиться, раз этого желает ее Ненси, более всего опасалась за ее нервы и готова была всячески способствовать даже ускорению этого «сумасбродства», лишь бы Ненси была спокойна.

Однажды, шагая по отцовскому кабинету в то время, когда мать сидела за работой в гостиной, погруженная в невеселую думу, Юрий был как-то особенно мрачен. Он останавливался, точно желая что-то припомнить, нервно вздрагивал при малейшем шорохе, в глазах его то и дело вспыхивал фосфорический странный огонь; то вдруг он складывал руки крест-накрест на груди и прислонясь в стене закрывал глаза, как бы чем-то подавленный. Утром он пропал из дому, к обеду не явился. Долго дожидалась его, до поздней ночи, взволнованная, оскорбленная его выходкой мать.

Прошел второй день — то же самое. Отгоняя от себя мысль о чем-нибудь дурном, Наталья Федоровна еще тверже решила не уступать.

— Поблажит и успокоится.

С целью унять сердечную тревогу, да, может быть, и просто по женской слабости, желая найти для себя в чем-нибудь опору, она отправилась в кабинет покойного мужа, где в письменном столе хранилась ее еще девическая с ним переписка. Часто, в минуты тоски или жизненных затруднений, она искала в этих письмах поддержки, сладкого забвения и, переносясь воспоминанием в лучшую пору своей жизни, почерпала силы и стойкость для борьбы. Дрожащей рукою, сгорая от нетерпения, выдвинула она незапертый ящик стола. Быстрым движением вынула бумаги и… остолбенела: тут же хранились документы Юрия — его метрика — их не было…

Через минуту на крыльце раздавался ее энергичный, нервный голос, а через полчаса плотные, откормленные лошади мчали ее в Гудауровскую усадьбу.

Марья Львовна встретила ее изысканно-любезно.

— Скажите, вы не видели моего сына? — вместо всяких приветствий, спросила взволнованно Наталья Федоровна.

— Я их отправила, милых детей… вы разве не знаете?

У Натальи Федоровны похолодело сердце.

— Куда?

— Здесь не совсем удобно — все слишком знают… Предмет ненужных разговоров… А мне устроил наш священник — отец Иван… il а son fils pas loin d'ici^[86], верст шестьдесят… Он дал письмо… У них прекрасный экипаж… при них старый лакей… Там и свидетели, и все уже улажено.

— Куда же они поехали?

Марья Львовна посмотрела с удивлением на обезумевшую и ничего не понимавшую Наталью Федоровну.

— Венчаться.

Наталья Федоровна отчаянно вскрикнула и схватилась за грудь.

— Что вы сделали!.. Боже мой, что вы сделали!..

Она искала опоры я опустилась на первый попавшийся стул.

Марья Львовна нашла всю эту сцену неприличной в высшей степени.

«Она, кажется, с ума сошла — cette pauvre femme^[87]: прийти в чужой дом и устроивать истории»!..

— Но что вы сделали!.. Ах, что вы сделали!.. — как в бреду бормотала Наталья Федоровна, качая головой из стороны в сторону. — Боже, Боже мой!.. Горе!.. непоправимое горе!..

Марья Львовна почувствовала себя наконец оскорбленной.

— Вы очень взволнованы и не можете дать отчета в своих словах, — сдержанно обратилась она в Наталье Федоровне. — Но я вас попрошу опомниться и говорить иначе.

Наталья Федоровна посмотрела на нее помутившимися глазами: «Что говорит она, эта старуха, сгубившая так подло ее сына»?

Она разжала губы, и у нее вырвался хриплый вопль:

— Вы… вы — убийца!..

— Позвольте…

— Да, убийца!.. Вы погубили все — талант и жизнь.