Бабушкино море

Темнеет. Темно… Зажигает в траве светляк свой тусклый фонарь. Мягкий зелёный свет не освещает ни трав, ни деревьев, но горит очень долго и не мигает.

Рядом с мамой, на камне, сидит Ляля.

— Ляленька, здесь не сыро? — говорит мама. — Ты не простудишься?

Ляля молчит. Она сжимает в кулачки свои худенькие руки и не отрываясь глядит на звёзды.

«Я их вижу, — думает Ляля. — А они, видят они меня или нет?»

И, словно в ответ, звезда сейчас же срывается с неба и падает.

«Может, если смотреть оттуда, — думает Ляля, — так я тоже буду звезда? Оттуда я, может быть, тоже блещу? И другие люди блестят?..»

Ляля смотрит на председателя. Он разглаживает усы.

«И он — звезда, — отчего-то вздыхает Ляля. — Он блестит в целой кучке звёзд, похожих на крынку. А тётя Сватья, наверно, стоит в сторонке и часто-часто мигает. Бабушка — вон та крупная звёздочка с зубчиками. Мама — там, посредине неба. Такой красивый зелёный огонёк. А папа…»

— И где-то наш Кинстинтин? — говорит Сватья. — Плывёт, должно, по морям-окиянам.

— По морям-океанам, — медленно повторяет мама и тихонько отмахивается от комаров.

В это время с другого конца улицы подходят к бабушкиному дому какие-то люди. Впереди — высокий, в шапке-зюйдвестке, надвинутой на уши, точно капор. У него босые ноги. Они светятся на тёмной дороге. Рядом с высоким идёт другой — покороче. За ним — третий и ещё один. Передний хромает. Сбоку, едва поспевая за ними, бежит молодая рыбачка.

— Моё почтеньице! — говорит босой, подходя к скамейке.

— Приветствую, — говорит короткий.

— Кажись, не вовремя? — говорит третий. — Гости? Весьма приятно.

— Знакомьтесь! — говорит бабушка.

— Латыш, — говорит босой.

— Латыш, — говорит короткий.

— Латыш, — говорит тот, которому очень приятно.

— Латыш, — говорит последний.

— Тётя Сватья, сколько же у вас тут латышей? — шёпотом спрашивает Ляля.

Но бабушка уже всё услышала. Она откидывается назад и мелко-мелко хохочет.

— Полдюжины, — говорит она наконец, вытерев слёзы. — А сто́ят сотни. Такие уж у нас латыши!.. — Так говорит бабушка, вся трясясь от смеха.

— Им смех! — говорит высокий, повернувшись к Лялиной маме. — А нам, прямо сказать, не до смеха…

— Известно, дело наше рыбацкое, — непонятно объясняет короткий. — Больше всё по рыбальству… В отца… А как нас, братьев, всего девять душ, так сколько братьев, столько и рыбаков. Пятеро, извиняюсь, в звеньевые вышли. И вот, поверите ли, на собраниях говорят: «Латышская жменя», и смеются. А какой смех, когда двое из нас в партизанах были… Один при спасении орудия ловя в войну погиб… А двое, как говорится, были на самой передней позиции. Кровь пролили. Вот те и «жменя»! Но вам, конечно, со свежей воли оно покажется, ой, как смешно…

— Что вы, что вы! — говорит мама. — Я вполне понимаю. Бывают прозвища…

— Зачем же прозвища? — говорит высокий. — У нас своя фамилия есть: мы — Латыши.

— Заладил! — говорит бабушка.

— А меня звать Надежда, — вдруг говорит рыбачка, которая шла в стороне, и протягивает маме прямую ладошку.

— Садитесь, Надя, — говорит мама.

— Нет, к чему вам себя беспокоить, — отвечает Надежда и сразу садится.

— Часу покоя от вас не видно! — говорит бабушка Латышу. — Не добыл телегу? Так обрубай, не томи.

— Зачем — не добыл? Я добыл, — говорит Латыш. — Всё орудие лова катится помаленечку к месту главного лова, как было высказано на собрании. Будет к сроку. Подготовка к путине идёт порядочком. И станы уже на местах разбиты, и продовольствием ловцы обеспечены вполне удовлетворительно. Только вот, Варвара Степановна, прямо скажу, поскольку я звеньевой, так зачем в звено, можно сказать, человека неопытного? У бережка оно, конечно, пойдёт, но в путину… У бережка оно будет много спорнее… Пусть будет на трудовом посту, я не имею против. Но зачем в главный лов, на Тимрюк? Получается как-то очень обидно для звеньевого. Дивчина вовсе молоденькая, ни силы в руках, ни хватки — не навыкла, как говорится…

— Навыкнет! — говорит бабушка.

Латыш свистит и машет рукой.

— Жди! — говорит он. — А тут путина!

Надя начинает тихо всхлипывать.

Бабушка минуту глядит на неё через плечо, а потом опять поворачивается к Латышу:

— Лень нового человека обучить? Неохота?

— При чём тут неохота! — отвечает, смутившись, высокий и не смотрит на бабушку. — Но поскольку звено образцовое, добилось знамени…

Все молчат. И вдруг председатель срывается со скамейки.

— Переходное! — кричит председатель. — Знамя-то переходное! Может, ещё и отдать придётся…

— Не примут они меня, — хнычет Надя. — Ни за что не примут!

— Заладила! — шёпотом говорит бабушка. — Как так не примут! А ты не жди, чтобы приняли, сама иди! Остаёшься в звене — и всё. И чтоб больше мне не было этого разговору. Ясно?

Все молчат. Латыш, который не хочет принять Надежду в своё звено, неловко топчется возле бабушкиной скамейки. Бабушка смотрит на него неодобрительно.

— Ну, чего ты? Чего? — говорит она. — Землю насквозь протопчешь… Вот поеду ужотко станы доглядывать, сразу увижу, как вы там хозяйствуете.

— Когда ожидать, скажете? — спрашивает Латыш.