Багатель

От приношений свекрови отказываться было нельзя. Палка о двух концах: не съешь – неблагодарная, съешь – нахлебница. Задавив в себе вздох, Ира придвинула матери тарелку и вложила в ее пальцы ложку.

– Ирочка, красавица моя, да сохранит тебя Бог, – прошептала мать.

Ира нахмурилась (она никогда не была красавицей) и выскользнула из комнаты так же бесшумно, как и вошла.

Старикашка из церкви пропал. Ни по вечерам в среду, ни в другие дни он больше не появлялся. Ира даже потащилась ради него на воскресную литургию, где народу не протолкнуться – тщетно. Пришлось дожидаться окончания службы и справляться о нем у свечницы. Точно: исчез.

Ира схлынула по ступенькам вместе с последней волной прихожан, но, вместо того, чтобы пойти домой, неожиданно для себя принялась кружить вокруг церкви – высматривать старика на скамейках в палисаднике, в близлежащих дворах. Она увеличила радиус поиска, принялась оглядывать все подъездные лавочки: вдруг не дошел? Ему же как никому другому требовался Спаситель! Подобрав полы пальто, она осторожно (только бы не соскользнуть!) взошла по перекладинам свежеиспеченного мосточка из неструганных досок в месте разрытой теплотрассы. Здесь, в грязи, не зная, за что ухватиться, чтобы не упасть, она и увидела ее, шедшую ей навстречу, поднимающуюся к ней по мостику…

То была женщина с распущенными волосами, неравномерно окрашенными в цвет соломы, явно не салонный уход, в раскрытой на груди куртке, вязаной трикотажной бежевой юбке – довольно нелепой на самом деле. Ирочка сразу вцепилась взглядом в лицо женщины, чтобы, по обыкновению, скалькулировать ее возраст – лет тридцати шести, наверное, хотя могла быть старше: уже в процессе видимого увядания… При ней не было сумки, только какая-то вещица, обернутая несколько раз пакетом «Пятерочка». Она вполне могла идти за вторым ребенком в садик, чтобы на обратном пути зайти в магазин – так сразу почему-то придумалось Ирочке… И тут она встретилась глазами с женщиной – та сначала улыбнулась ей как знакомой, оторопело и обрадованно, хоть и несмело, потом как-то одновременно виновато и беззащитно, только вот улыбка ее, одними глазами, предназначалась явно не ей, не Ирочке… И вот этот вот взгляд внутрь себя, случайно обнаруженный Ирочкой, словно подсмотренный, – столько в нем было открытости, тепла и, пожалуй, того самого главного, что так и осталось Ирочке неведомым, Ирочке, якобы узнавшей в этой жизни все о мужчинах и женщинах, – он явился для нее откровением. Гм… Если Бог правда существовал, то сейчас он был здесь, на этих мостках, облепленных грязью…

Ира не выдержала и обернулась: «Она влюблена! – поняла Ира, готовая отчего-то разреветься. – Она влюблена!»

Близилось лето. Человек с Шестой Советской дал понять, что летом за ним ухаживать некому (Ире так и не довелось увидеть его мифическую жену – если, конечно, она действительно существовала), и прозрачно намекнул, что если Ира окажется хорошей дочерью… Ей повезло, что ее глаза никогда не были зеркалом ее души.

Это оказалось ошеломительным, совершенно не свойственным ей открытием – она никогда не играла в такие игры! – но на этот раз она даже не собиралась останавливаться на полпути, чтобы подумать-подумать, глядя в пол, и, по обыкновению, шагнуть в тень.

Она стала являться на Шестую Советскую ежедневно, с утра, как на работу. Дома считали, что она все дни проводит в какой-то редакции.

Бедняжка ее подопечный! Такой же, как и все мужчины! Попался на то самое, на подленькое. На то, на что попадался каждый день Ирочкин муж (не забудьте еще про Геннадия Всеволодовича, Гошу, Андрея и армию авторов): слабость, беззащитность, мягкость, нежный изгиб губ. Он, так же как и муж Ирочки, напрочь забывал, казалось, в те минуты, когда Ирочка была рядом с ним, про женскую природу – которая суть сплошное притворство, ежечасно пускаемое в ход для того, чтобы защитить себя от грубого, жестокого мира мужчин, да еще умудриться выжить среди отчаянно конкурирующих между собой женщин. А может, ему это, так же как и Ирочкиному мужу, было все равно? Может, ему вовсе и не приходилось обманывать себя? Он просто покупал молодость, нежную кожу, тонкие пальцы (его пальцы!) в дорогих камнях? Взгляд из-под ресниц? Молчание? Кто-то из великих красиво писал про это неуловимое очарование в женщине, которая всегда молчит. Ира молча ненавидела его, а он молча таял, оттого что снова наконец-то был главным, и красавица, его красавица, сидела у его постели и подавала ему обед.

Не хватало еще, чтобы он начал хвастать ею.

Так и есть, он с деланным раздражением басил в трубку непонятливой медсестре:

– Нет-нет, я же говорю вам – нет, этого не потребуется, к вам подойдет моя дочь завтра, с шестнадцати до девятнадцати! Именно так, моя дочь, она филолог!

Отец, давным-давно завершивший заочное обучение в высшей школе, искренне полагал, что если человек исправляет за кем-то ошибки в тексте, то он филолог. И ему явно нравилось, как это звучало.