Багатур

— Много я перевалов перевалил… Много вод перебродил… А Вечно Синее небо одно надо всею степью… Небо, услышь мою вопль-молитву, воина с железным сердцем… Я привязал всю жизнь к острому мечу и гибкому копью и бросился в суровые походы, как голодный барс…

Глава 14, в которой Пончик хочет вернуться обратно

На третий день осады Пончик не выдержал — оттащив в тёплую избу бойца со стрелой в груди, он обломил наконечник и вынул древко, промыл рану, затампонировал, перевязал — и свалился.

Проспал он часа два, не больше, но даже краткий отдых вернул силы — третьи сутки на ногах, сколько ж можно?

Раненый спал, постанывая и хрипло дыша, на лбу его выступили бисеринки пота. Александр покачал головой — вряд ли протянет долго…

— А что я могу? — горько сказал он в пространство. — Если у меня даже паршивого пенициллина нету? Шприца нету! Ничего нету! Угу…

Покинув избу, Пончик обтёр лицо снегом и быстренько сунул руки в варежки.

Изба, где он, грешным делом, заснул, стояла неподалёку от крепостной стены, на обрывчике, обозначенном кустами смородины. Вниз уходил некрутой, заснеженный склон, у подножия которого тянулись наледи, присыпанные золою, — речка Серебрянка промерзала до самого дна. Летом её берега служили узкими дорожками, ведущими к Крому, старой цитадели на северной окраине Рязани, а зимой всё русло превращалось в широкий подъём. Или в широкий спуск — это уж кому как.

Городские стены прикрывали устье оврага «лесенкой», отдельными клетями, а на самом дне высилась могучая квадратная башня Серебряных ворот.

Впрочем, Пончика не интересовали рязанские достопримечательности. Всё его внимание было поглощено грандиозной картиной штурма. С обрыва было хорошо и далеко видать — и юрты вразброс на том берегу Оки просматривались, и многотысячные отряды монголо-татар, и замысловатые сочленения пороков, выставленных в линию по речному льду, и злое, неистовое копошение на стенах и у самых стен.

Рязанцы сопротивлялись отчаянно, отбиваясь мечами и топорами, молотами и булавами, в ход шли даже дубины и вилы, но ордынцы лезли и лезли — «яко прузи»,[121] по выражению местного дьячка.

Пончик горевал и ужасался людскому неистовству, третий день он сдерживал в себе позыв закричать, чтобы открыли, наконец, ворота и впустили захватчиков, ибо, чем дольше шла осада, тем больше копилось ярости у степняков. И накопленное бешенство они выместят на рязанцах, убивая без разбору всех подряд — «от старца и до юного и сущего младенца»…

Всё это он прекрасно понимал, понимал с того самого окаянного дня, когда князь Юрий Ингваревич привёл к Рязани остатки двора и заперся за стенами града своего. Воинов осталось столь мало, что Пончика оторопь брала — а кому ж тогда Рязань защищать? Кому отбивать атаки? Рязанцам, кому ж ещё…

Даже престарелая мать князя таскала квас на стены, поила защитников города, пока не слегла. Дети малые, и те подкатывали тяжёлые камни и большие, неколотые чурки, чтобы метать их по врагу. Бояре шли на бой, попы и купцы, кузнецы и гончары, богатеи в соболях и нищеброды распоследние. Враг был один на всех, и никому не светило отсидеться, переждать беду, пережить лихую годину, уберечься. Разве что епископ спасся, покинул город перед самой осадой. А нынче уже не покажешься за стены, ни днём не выйдешь вон, ни ночью. Город был в плотном кольце врагов, и надеяться рязанцам надо было только на себя самих — помощи ждать было просто неоткуда.

Погиб Фёдор Юрьевич — жена его Евпраксия, девка крепкая, поднялась на башню — дровишек подкладывать под котёл со сливным носиком, смолу топить и лить её на круглые, плоские хари с раскосыми глазами.

Сгинул сам Юрий Ингваревич, непутёвый князь рязанский — благоверная его, Агриппина Ростиславовна, примерила мужнину кольчугу.

Нынче Вадим Данилыч Кофа стал за главного и держал на себе всю оборону, да только тщетны были его потуги — город приближался к самому краю гибели.

Свои стрелы кончились, шустрые пацаны рязанские лазали по крышам, по кустам, отыскивая те, что были выпущены монголами. Запас каменюк и чурок иссяк — в дело пошли лавки и скамьи, сундуки, бочки, колёса тележные. Кофа и дома ближние на разборку пустил, дабы брёвнышки на «монголов-табунщиков» скидывать, а враг всё одно верх брал.

Пончик стоял на краю обрыва, оцепенев, не зная, на что ему решиться, — то ли снова на стену брести, раненых вынося, то ли просто стоять и ждать конца? Толку с тех перевязок и первой медпомощи! Всё равно же всех перебьют. «Клятва Гиппократа!» — пискнула совесть. Проку с той клятвы…