Багатур

— Собирался, да не собрался. Здесь он, то ли к Твери ближе, то ли к Переяславлю своему. Да не в том дело-то. Ярлык получил Ярослав Всеволодович! Ярлык на княжение, из рук самого Батыги! Он теперича великий князь владимирский! Так-то вот. Согласился и десятину в Орду платить, и сына своего Константина туда отдаёт в залог собственного смирения да послушания. Во как!

— Быстро скумекал князюшка, — прогудел Вахрамей.

— Всегда таким был, — процедил Коловрат. — И что ему мунгалы? Такой нигде не пропадёт — говно в воде не тонет!

Пончик промолчал — с таким трудом выпестованный символ веры — в мудрых и храбрых князей, в удалых витязей, изнывавших от горячей любви к родине, — расплывался, как гнилой корнеплод. Где она, мудрость и храбрость княжеская? Один всё развалил и бегает теперь, судорожно собирая разваленное, а другой спешит выслужиться перед новой властью и править городом, где тысячи мертвяков, сложенных штабелями, дожидаются тёплых дней, когда заступ возьмёт промёрзшую землю и можно будет вырыть братские могилы…

С другой стороны, не все же витязи подчинились Батыю. Вон, Коловрат торопится как, жаждет догнать татар и отомстить. Всё припомнив — и Рязань, и Коломну, и Владимир.

— И много у тебя оружных? — поинтересовался Пончик.

— Тысяча наберётся, — улыбнулся Евпатий, — а с тобой ещё больше.

— Не дал тебе полков Михаил Черниговский?

— Не дал… — вздохнул Коловрат. — Говорит, самому нужны. Три сотни со мной послал, все они здесь. Остальные по дороге прибились. Тут и рязанцы, и коломенцы…

— Скажи честно, ты надеешься победить?

— Нет, — жёстко ответил боярин. — Горит у меня всё внутрях, палит нестерпимо! И пока я этот адов огонь в себе не затушу, не будет мне успокоения. А тушат его кровью поганой, татарской кровью…

— Смертью смерть поправ… — пробормотал Александр.

— Чаво-чаво?

— Догнать бы, говорю!

— Догоним, куда они от нас денутся…

Тысяча Евпатия Коловрата скакала до самого вечера, а на рассвете голодные и не отдохнувшие кони понесли дружину дальше. За Переяславлем-Залесским, одарившим монголов всем, что те просили, а посему не познавшим ни огня, ни меча, тысяча мстителей напала на след тумена Бурундая и в тот же день налетела на татарский арьергард.

— За Рязань! — взревел Коловрат, выхватывая меч, и погнал коня в атаку. Пончик мельком заметил, как лицо Евпатия искривила мрачная улыбка.

Дружина набросилась на монголов, и пошла сеча, пошла рубка — уцелевшие рязанцы, коломенцы, да и черниговцы буквально осатанели. Мечи их и секиры кроили ордынцев, подрубали головы, а когда доспех не поддавался клинку, доставалось коню.

Вот лошадь-«монголка» с разрубленной шеей падает на колени, пачкая снег гривой, смоченной кровью, и заваливается на бок. Всадник не успевает вынуть ногу из стремени, и уже конь Евпатия наступает монголу на плоское лицо.

Вахрамей, сжимая ногами своего конька, махал секирой направо и налево, приговаривая:

— Прости, Господи! Прости, Господи!

От его могучих ударов не спасал никакой куяк — то, что секира не могла разрубить, она раздавливала, плющила, крушила черепа и кости.

Пончика зажало между черниговцами, тёмноусыми парнями в чешуйчатых панцирях. Черниговцы отбивались от монгольских всадников, свирепо пластавших воздух кривыми саблями. Лица ордынцев были оскалены, но выражали не страх вовсе, а ярость — как это их, победителей целого мира, бьют жалкие оросы?! А жалкие оросы наседали так, что ни вздохнуть, ни охнуть, — бешеное мелькание клинков сливалось в переливчатое мельтешение, а лязг скрещиваемой стали был настолько част, что уши воспринимали слитный, громовой дребезг.

Дружина Евпатия вклинилась в монгольский тумен и стала расходиться крыльями. Этим тут же воспользовались степняки — их визжащие кони врезались в строй оросов, разделяя его по-своему.

Коловрат, забрызганный кровью врагов, отдал приказ трубным гласом — дружинники развернулись и накинулись на ордынский клин.

Хряск костей, отвратительный чавкающий звук рассекаемой плоти, противный запах проливаемой крови вызывали у Пончика тошноту, мир вокруг плыл, подавляя рассудок совершенно невозможным, богопротивным деянием — смертоубийством. Всё в Александре восставало против того, чтобы лишать людей жизни, но для Евпатия сотоварищи монголы не принадлежали к роду человеческому, их вела жажда возмездия, жажда воздаяния. И если Пончик подходил к самой грани между добром и злом, то Коловрат давно уж был за нею.

Рязанцы с коломенцами бились отчаянно, из последних сил, одерживая верх уже потому, что не боялись умереть, — их обожжённым, оголённым душам было всё равно, лишь бы одно, последнее желание исполнить поскорее — умертвить столько татар, на сколько хватит сил и самой жизни.

Монгольские сотни наседали и наседали, живые и сильные замещали убитых и покалеченных, а вот бойцам Коловрата смены не ожидалось — это был их последний бой.

Ударили с разбегу копейщики, сминая левый фланг дружины, и тут же расступились, освобождая дорогу для лучников. Калёные стрелы полетели в витязей, сражая наповал.