Багдадская встреча. Миссис Макгинти с жизнью рассталась. После похорон

— Нет. Ты постарайся вспомнить, Виктория, мосье Лефарж приезжал до этих двоих или позже?

Виктория отчаянно наморщила лоб, соображая, какой образ действий приписать мифическому мосье Лефаржу.

— Это было… Да, точно, накануне того дня, когда приезжали они, — наконец заключила она.

— И что он делал?

— Ну что? Пошел на раскопки с профессором Понсфутом Джонсом. А потом Ричард Бейкер увел их в дом смотреть ценные находки.

— Значит, пошел в дом с Бейкером. И они разговаривали?

— Наверно. Не станешь же рассматривать разные интересные предметы в полном молчании, правда?

— Лефарж, — задумчиво повторил Эдвард. — Что еще за Лефарж? Почему у нас на него ничего нет?

Викторию так и подмывало ответить: «Он родной брат миссис Харрис»[135]. Но она сдержалась. Очень это удачно она придумала мосье Лефаржа. Он теперь уже ей ясно представлялся — такой хилый, болезненный молодой человек с усиками и черными волосами. И, когда Эдвард попросил, она описала его точно и подробно.

Автомобиль уже ехал по окраине Багдада. Но вот Эдвард свернул на улицу, застроенную виллами в псевдо-европейском стиле, с балконами и садиками. Перед одной из вилл стоял большой загородный автомобиль. Эдвард остановился позади него, и они с Викторией вышли и поднялись по ступенькам на крыльцо.

В дверях их встретила сухощавая смуглая женщина, Эдвард заговорил с ней по-французски, и притом очень быстро, так что Виктория, знавшая французский не ахти как, поняла только общий смысл: вот эта девушка, и перемены должны быть произведены немедленно.

Француженка обратилась к Виктории и вежливо пригласила ее следовать за собой.

Она привела ее в спальню, там на кровати было разложено облачение монахини. По знаку француженки Виктория все с себя сняла, надела грубую шерстяную рубашку, а поверх — темную ризу в широких средневековых складках. Француженка приладила ей на голову монашеский плат. Виктория украдкой взглянула в зеркало: бледное простое личико в обрамлении пышного белого платка, мелко собранного под подбородком, выглядело каким-то неземным и невинным. Француженка надела ей на шею нитку деревянных четок. И после этого ее, шаркающую по полу подошвами слишком просторных грубых башмаков, вывела к Эдварду.

— Годится, — одобрил Эдвард. — Смотри все время в пол, особенно при мужчинах.

Затем к ним вышла сама француженка, тоже одетая монахиней. Эдвард проводил их к большому автомобилю, за рулем которого теперь сидел рослый смуглый мужчина в европейском платье.

— Дальше все зависит от тебя, Виктория. Выполняй в точности то, что тебе будет сказано, — произнес Эдвард с металлом в голосе.

— А ты разве не едешь, Эдвард? — жалобно спросила Виктория.

Он улыбнулся.

— Мы увидимся через три дня, — сказал он. И с прежней вкрадчивостью тихо добавил: — Не подведи меня, дорогая. Только тебе одной под силу это дело. Я тебя люблю, Виктория. Не рискну при людях поцеловать монахиню — но хотел бы.

Виктория по-монашески скромно опустила глаза, выполняя полученные наставления, — но в действительности просто пряча взыгравшую ярость.

«Ну Иуда!» — мысленно выругалась она.

А вслух все так же любовно произнесла:

— Я, похоже, и вправду твоя христианская раба.

— Ну и умница, — сказал Эдвард. — И не волнуйся. Документы у тебя в полном порядке, на сирийской границе все пройдет без сучка и задорины. Кстати, твое церковное имя — сестра Мария. Все бумаги — у сестры Терезы, которая тебя сопровождает, и она будет распоряжаться, а ты только смотри все выполняй — не то, я честно тебя предупреждаю, быть беде.

Он отошел от дверцы, приветливо помахал рукой, и автомобиль тронулся.

Виктория откинулась на спинку сиденья и принялась обдумывать, как вести себя дальше. Можно, проезжая через Багдад или на сирийском пограничном пропускном пункте, поднять шум, закричать: «Спасите!», заявить, что ее увозят насильно, против ее воли, — словом, так или иначе выразить протест не откладывая.

К чему это приведет? Ясно, что всего вероятнее — к гибели Виктории Джонс. Виктория заметила, как сестра Тереза деловито спрятала в рукаве маленький пистолет. Ей не дадут возможности высказаться.

А можно подождать до Дамаска. И выразить протест там. Вероятно, исход будет тот же. Или ее слова опровергнут с помощью показаний шофера и монахини-спутницы. Предъявят документы, что она психически больна.

Самое правильное — принять их план и выполнить все, как они требуют. Вернуться в Багдад под именем Анны Шееле и сыграть роль Анны Шееле до конца. Потому что тогда, напоследок, неизбежно наступит мгновенье, когда она очутится вне их власти, и Эдвард утратит контроль над ее действиями и словами. Если поддерживать в Эдварде уверенность, что она пойдет ради него на все, то в конце концов она окажется одна, когда надо будет встать перед делегатами конференции и предъявить подложные документы, — и Эдварда там не будет.

Что может ей помешать тогда заявить: «Я — не Анна Шееле, а эти бумаги ложные и сфабрикованные»?