Багдадский вор. Посрамитель шайтана. Верните вора!

– Прямо святой Пётр, – непритворно умилился Оболенский. – Но его история запомнила, у нас даже культурную столицу в честь его назвали. А вот о тебе в современном исламе… ни гугу.

– Мир запомнит меня! Я перепишу историю! Имя шейха Хайям-Кара будет на устах каждого правоверного мусульманина!

– Флаг в руки, я что, против, что ли? Экспериментируй, не жалко…

– Ты – вор! Не тебе жалеть или не жалеть меня! – взревел поборник «праведной веры», наконец-то засучивая рукава и хватаясь за золочёную рукоять кривого кинжала. – Честь умереть от моей руки слишком велика для такого негодяя, но ещё слово, и…

– Я буду нем как рыба, – честно пообещал потомок русского дворянства и, молча встав на ноги, так врезал кулаком в скулу чёрного шейха, что тот отлетел шагов на пять в кусты, растеряв остроносые тапки. – А теперь слушай меня! Я буду краток. Беги, урод! Быстро, далеко и без разговоров! Потому что я – Багдадский вор, Лев Оболенский, и если я увижу тебя ещё раз на расстоянии вытянутой руки, то…

Закончить свою пылкую речь он просто не успел, ибо было некому. Оазис, пальмы, пески, пустыня и звёзды исчезли. Мой друг стоял на тихой улочке на окраине базара. Впереди, в густеющих сумерках, угадывалась полосатая палатка башмачника Ахмеда. А слева от неё, обвив за шеи двух ослов, серого и белого, плакал невысокий мужчина в драном халате и старой тюбетейке. Сердце Оболенского невольно кольнуло, уж слишком искренней оказалась боль Ходжи, да и оба ишака скорбно склонили головы…

– Да, ты умеешь заварить шурпу из мусора и грязи, – с едва заметным оттенком восхищения пробормотал знакомый голос у его левого уха. – Шейх требовал твоей немедленной смерти, ибо теперь ему придётся дней пять закрывать лицо рукавом, пряча страшный синяк от твоей руки! А ещё он умудрился прикусить язык…

– Шепелявит?

– Чуть-чуть, – усмехнулся джинн. – Я убедил его сделать твою смерть страшной и запоминающейся, на главной площади благородной Бухары, при большом скоплении народа! Так, чтобы ты молил о пощаде и унижался в пыли, славя имя Хайям-Кара…

– С меня пиво, Бабудай-Ага, – подтвердил Оболенский.

– Замётано, Лёва-джан!

Помахав рукой исчезающему в воздухе старому другу, бывший москвич, не скрываясь, подошёл к домулло и хлопнул его по плечу.

– Изыди, призрак, – уныло откликнулся Ходжа, оба ослика поддержали его, демонстративно повернувшись ко Льву крупами.

– Братан, не дури. Тебя пощекотать или ущипнуть?

– О настырное привидение моего недавно сгоревшего друга, погибшего на глазах всего базара под развалинами караван-сарая при сотнях свидетелей. Траурные одежды надели все его друзья, плачет по нём гарем повелителя Бухары, плачут красавицы Коканда, Самарканда, Хорезма, Басры и…

– Эй, я там не отметился!

– Поэтому и плачут, – развёл руками Насреддин, объясняя очевидность женской логики. – Но зачем ты пришёл ко мне, о призрак Багдадского вора? Что ты не успел сделать в этом мире, отчего твоя неупокоенная душа вновь вернулась в этот бренный мир смущать мою кровь и рвать на куски моё сердце ржавыми клещами…

– Слышь, Ходжуля, – Оболенский за шиворот приподнял друга, подкинул, перехватил за грудки халата и крепко встряхнул, – ты что-то курил без меня или просто набрался с горя?

Вместо ответа он неожиданно получил такой чудовищный четырёхкопытный удар в правый бок, что отлетел шагов на пять, три или четыре раза перекувыркнувшись по дороге! Боль была такая, словно бы из него в один миг выкачали весь воздух, не позволили вдохнуть новый, да ещё и переломали по ходу три-четыре ребра. Пока наш незадачливый герой заново пытался сфокусировать зрение, к нему осторожно подошли сразу четыре домулло, зеркально повторяющие движения друг друга и говорящие в один голос…

– Храни нас Аллах, если бы ты был призраком, то развеялся бы, а не упал. Неужели…

Лев всё равно не мог ответить, потому что считал ослов. Вроде бы сначала их было восемь, но серый так вертелся и подпрыгивал, исполняя сальто, что ещё дополнительно троился в глазах. Такие сложные математические заключения были уже не под силу пришибленной голове бывшего помощника прокурора.

– Лёвушка-а, – опускаясь на колени и обнимая его, но разумно не делая попыток поднять, прослезился Насреддин. – Я даже боюсь спрашивать: ты ли это? Потому что когда мусульманин задаёт вопросы с очевидным ответом, то значит, что он не верит своим глазам, а чему же тогда ещё верить?! Конечно, весь город видел, как ты сгорел в страшном пламени, все очень огорчились, многие плакали, даже стражники не скрывали своего горя, ибо твоя голова дорого стоит, а мешок золота на дороге не валяется-а…

Лев понимающе кивнул, и оба ослика восприняли это как сигнал к действию, с двух сторон кинувшись «умывать» бедолагу языками. Тот, кого хоть раз вылизывал сумасшедший от радости ишак, подтвердит, что это удовольствие куда ниже среднего…