Багряные скалы

Преодолевая дрожь, отцепил от ранца одеяло, закутался и сунул в рот галету. Мысли упорно возвращались к произошедшему наверху, но он гнал их от себя, зло кусая губы.

Под раненой ногой натекла приличная лужа крови. Кое-как он промыл рану, затем сунув в зубы винтовочный ремень, плеснул йодом. Переждав, пока утихнет боль, кое-как забинтовал ногу остатками бинта.

Попытался было встать, но новая острая боль в здоровой ноге пронзила все тело. Он повалился обратно на камни. Снял крагу, расшнуровал ботинок. Ощупал опухшую лодыжку здоровой рукой. Вывихнул или растянул при падении.

Часы остались у Двира. Сколько времени он тут провалялся, Дмитрий не знал.

Он зашнуровал ботинок и осторожно приподнялся. Попробовал ковылять, опираясь на винтовку. Прохромал по карнизу, для начала влево. Уткнулся в отвесную стену. Повернул обратно. Карниз сужался и ступенями спускался вниз. Другой дороги не было, и он полез по ступеням.

Преодолев с десяток, услышал далекие голоса на дне ущелья и лег за камень.

Заметались далекие конусы света: один, другой, затем чуть поодаль – третий.

Это возвращались легионеры.

Но преследователи прошли через ущелье, подсвечивая фонарями, и скрылись вдали.

Дмитрий продолжал спуск с карниза, пока не выбрался на тропу.

Не задумываясь, поковылял обратно, вверх, на плато, отгоняя мысли о возможной засаде. Двир так и лежал там, где его настигла нуля. Легионеры только перевернули тело лицом вверх.

Не взяли даже "узи".

Дмитрий сел рядом. Похоронить товарища он не смог бы, да и иорданцы, скорее всего, вернут тело в Израиль, как делали это раньше.

Он перегрузил себе воду, остатки еды, повесил на спину автомат и распихал по карманам магазины. Фотоаппарат тоже оказался невредим, и Дмитрий сунул его в ранец.

Достал из подсумка товарища последнюю гранату, положил себе в карман, чуть разогнув усики чеки.

– Прости брат… и прощай… – Дмитрий постоял над телом, раздумывая, не надо ли прочитать кадиш или какую-нибудь молитву. Но кадиш он не знал, а молитв, один хрен, никаких не помнил, кроме, разве что, первых строк "Шма Исраель", да благословения над шаббатней булкой и над ханукальной свечой.

Ни Двир, ни он сам никогда не интересовались религией. Решившись наконец, он прочитал "Шма", те строки, что помнил наизусть. Потом поглядев в черное, звездное небо, произнес:

– Ты уж прости, что я не по форме обращаюсь, молитв не помню. Но ты уж позаботься о нем там наверху.

Помолчав, он добавил, словно это могло что-то изменить: – Он был хорошим солдатом.

Небо неумолимо пялилось ледяными глазами звезд.

– А обо мне не беспокойся, я как-нибудь выберусь.

"Вывезет кривая", – пришла на ум русская присказка.

Он развернулся, и захромал было обратно, в ущелье, но через несколько шагов вдруг понял, что весь его диалог с Ним велся на русском языке, только кусок молитвы он проговорил на иврите.

Дмитрий озадаченно остановился. В принципе, Ему там, наверное, без разницы, на каком языке, но на "всякий пожарный" он повторил все на иврите, злясь на себя за устроенное представление.

Спуск дался ему тяжело, раза четыре он падал, теряя равновесие, один раз чуть не сорвался в пропасть.

Но на дне ущелья уже втянулся. Да и ушибленная нога немного успокоилась.

Земля была покрыта следами. Ботинки легионеров, копыта коз и овец, следы верблюдов, Вади Муса не пустовало. Но по Другой дороге ему не дойти.

С час он упрямо ковылял по узкой тропке, вьющейся между промоинами и валунами, то поднимающейся вверх по склону обходя обрывы и водопады, то снова ныряющей вниз на самое дно вади.

Наконец свалился взмокший и обессилевший и долго лежал, слушая, как шумит кровь в ушах. Когда он прикинул пройденное расстояние, губы задрожали от отчаяния, а на глаза навернулись слезы.

Сжав зубы, он отполз в сторону от тропы, напился и перекусил.

Все тело болело. Покалеченная кисть кровоточила, пачкая бинты.

Усилием воли он заставил себя подняться и снова зашагал вперед. Луна в безоблачном небе хорошо освещала дорогу. И все-таки он поскользнулся, потерял равновесие и рухнул в "гев", вымокнув до пояса.

Раны и тяжелая дорога все сильнее давали о себе знать; он чувствовал, что слабеет.

Часы остались у Двира, и счет времени он потерял, просто механически переставлял ноги, упираясь в землю прикладом "чешки". Прострелянную ногу грызла острая рвущая при каждом шаге боль. Но он все хромал вперед, стуча по камням прикладом винтовки. В душе кипела черная, жгучая ненависть к легионерам.

Он вспомнил Бар-Циона. Интересно, как Меир повел бы себя в подобной ситуации?

Нет, ротный везучая сволочь, он бы так не вляпался. А если бы и вляпался, наверное, убил бы всех и ушел. Что он там сказал сирийскому капитану, когда их с сестрой взяли в плен? Тот пригрозил отдать Шошану солдатам, если Меир не станет сговорчивей. Связанный Бар-Цион, зажатый между двумя дюжими солдатами, уставился капитану в глаза и спокойно сказал: Сначала убей меня. Если тронешь мою сестру тебе не жить.

Бар-Циону было тогда всего шестнадцать. Шошану не тронули.