Багряный лес

— А что остается, Андрей Юрьевич — сиди и вспоминай людей: жену Марию, сына Андрея, разных людей. Честно скажу, что чаще других вспоминаю нашего Кукушонка. Помните?

— Да, хороший был парень, — ответил Суровкин и спохватился, похлопал себя по карманам, ничего не нашел, встал, прошел к вешалке, а пошарил там и протянул Лекарю два конверта. — Два дня с собой таскаю — за хлопотами постоянно забываю вам передать. Это от Куку… Фу-ты, черт!.. От Саши Лерко. Смотрите, там марки афганские.

— Не забыл…

Лекарь раскраснелся, теплая счастливая улыбка расцвела на его лице, сильно постаревшем, уже не таком красивом, заерзал на месте, подмываемый желанием сразу приняться за чтение.

— Не забыл, — согласился врач. — Сообразил, что можно писать на мой адрес. Вот только откуда он его узнал? И про то, что вы еще здесь.

Лекарь довольно хмыкнул:

— Он сообразительный… Скорее всего, написал мне в Киев, потом в Штаты, может, позвонил, и, наконец, сюда написал, молодец! А с вашим адресом еще проще — особой хитрости не надо.

Он был счастлив. Сиял душой.

— Вы о моей Марии спрашивали, — опомнился он. — Может что случилось с вашей Анной?

Суровкин отмахнулся, скривил лицо:

— С одной стороны с нею все в порядке, а с другой… Какая-то она противная стала. Дрожит над копейкой — лишней не потратит, а я, знаете, как без рук и ног, парализованный: все вижу, все понимаю, а сделать ничего не могу — возрастное это у нее. Но обидно и тяжело — не такая она и старая, а ум уже теряет. Марии сколько было, когда умерла?

Его собеседник тяжело вздохнул.

— Сорок четыре…

— Моей, вон, сорок девять!

— Молода еще. И серьезно это?

— Вы меня как врача спрашиваете? Если бы не серьезно — не беспокоился.

— Может это и не скупость вовсе, а бережливость.

— Анна всю жизнь была бережливой, но не на себе и семье, а теперь… Думаю, что нам придется с нею расстаться, как бы это не было тяжело.

— Может, пройдет, — сказал Гелик и отрешенно, одними губами улыбнулся, стараясь, чтобы это выглядело ободрительно.

Он пытался вспомнить Марию, но ничего не получалось. Мог ясно, по памяти представить порядок в доме, ее труд, запах ее тела, гладкость кожи, формы, но все это было каким-то неполным, несодержательным, смутным. Стало стыдно. "Почему?" — в который раз спрашивал он себя, добивался ответа, но память молчала. Как же удалось прожить столько лет с нелюбимым человеком? Может и она не любила? Тогда это был ад — очень уютный, домашний, по которому сердце будет тосковать до последнего своего удара.

Суровкин встал из-за стола, подошел к сейфу, открыл его, пошелестел бумагами, что-то разыскивая среди них.

— Я давно хотел показать вам кое-что, Дмитрий Степанович.

Он подошел, держа в руках две фотографии тыльной стороной вверх, протянул сначала одну, с нескрываемым любопытством наблюдая за реакцией.

С фотоснимка, мило улыбаясь, смотрела женщина: собранные в нежный бутон губы, лукавый и озорной взгляд, личико сердечком, тонкий подбородок. Снимок был какой-то некачественный, размытый, но все равно можно было рассмотреть детали: цепочку с кулоном на высокой шее, обнаженную, очень хорошую (женщина была сфотографирована по пояс) грудь, немного размытый блеск глаз. Женщина показалась Лекарю очень хорошо знакомой. Он попытался вспомнить…

— Я ее знаю, Андрей Юрьевич!..

— Неужели? Фотография-то нечеткая.

— Нет, точно знаю! Это покойная невеста Саши Лерко! Ошибки быть не может. Он мне ее хорошо в рассказах описывал… А эта фотография, словно в сумерках сделана, но узнать все равно можно.

Врач протянул вторую фотографию: та же самая женщина, стоит на берегу озера, счастливо улыбается, прячет руки за спину.

Суровкин постучал пальцем по карточке.

— Эта сделана при жизни Виктории, а первая — уже здесь…

Гелик поднял на него изумленное лицо. Врач забрал фотографии и вернулся к сейфу.

— Я тоже до сих пор продолжаю удивляться, но то, что вы видели — это документ, факт, правда. Может знаете, а если нет — напомню. У нас в подвале есть две палаты, комнаты, которые называются "пунктами наблюдения за поведением".

— Нет, не знаю.

— Не удивительно, хотя вы были там не раз.

— Хорошенько накачанный какой-нибудь гадостью, — добавил Гелик.

— Не исключено, но так поступают крайне редко: нужен для наблюдения не угнетенный объект. С вами, простите, был особый случай… Во-от. В палате установлена следящая замаскированная камера. Она-то и засняла то, что вы только что видели.

— Привидение?

— Не знаю, как это точно назвать. Не могу дать определение так скоро, как вы. Я не суеверный и не темный человек, но психиатрия не может объяснить этот факт. Можем, например, фотографировать галлюцинации с глаз пациентов — старая технология.

— Но это же не галлюцинация!

— Да. Согласен. Во сне он начинал волноваться, дергаться, бормотать — мы думали, что это бред, но потом, когда расшифровали запись, поняли, что он с кем-то беседует…

— С привидением.

— Может быть. Оно появлялось в такие моменты, и вело себя так, словно говорило: шевелило губами, кивало, дергало плечами, водило руками, словом — обычное человеческое поведение, за исключением фантастического образа его автора.