Багровый лепесток и белый

Уильям замедляет шаг, поскольку красивое здание, которое виднеется впереди, это дом Рэкхэма – его собственный, если так можно выразиться, дом, – где Уильяма ждет весьма непростая жена, ждут неблагодарные слуги, ждет груда неудобочитаемых документов, от коих (как это оскорбительно!) зависит все его будущее. И Уильям, тяжело вздохнув, направляется к дому.

Еще не успев вступить в свои владения, он натыкается на препятствие, ибо перед калиткой парадных ворот сидит пес – не очень, надо признать, большой, – напряженно и бдительно выпрямившийся, словно взявшийся по собственной воле исполнять должность привратника. Пока Уильям приближается, пес виляет хвостом и кивает. Дворняга, разумеется. Все порядочные собаки сидят по домам.

– Убирайся! – рявкает Уильям, однако пес не двигается с места.

– Убирайся! – снова рявкает Уильям, но животина эта не то упряма, не то сбилась с толку, не то попросту глупа. Да и кто может знать, что творится в собачьем мозгу? (Ну, вообще-то говоря, Уильям, еще обучаясь в Кембридже, опубликовал монографию «Барбосы и балбесы: описание различий». Впрочем, часть этой книги написал Бодли.) Уильям приоткрывает калитку и торопливо проскальзывает в нее, успев попутно отшвырнуть пса в сторону ударом этой большой, висящей на петлях металлической решетки.

Получив такой отпор, не допущенный внутрь пес оскорбляется. Он бросается на калитку, скребет когтями ее кованые кольца и громко лает в спину Уильяму, поднимающемуся по дорожке к своей парадной двери.

Эти последние несколько шагов возращения домой изнуряют его пуще, чем весь остальной путь. Лужайка по обе стороны от дорожки не подстригалась уже несколько месяцев. Проезжая дорога поместья, ведущая к каретному сараю, в котором нет кареты, и к конюшне, в которой нет лошадей, лишь напоминает Уильяму о сизифовых трудах, ожидающих его впереди.

И все это время без устали гавкает пес.

Входной двери надлежит открываться после первого же звонка дверного колокольчика – особенно если это дверь твоего дома. Заветы подобного рода следовало бы, черт возьми, татуировать на больших пальцах прислуги, дабы она крепче их помнила. И тем не менее, лишь когда Уильям в третий раз поднимает руку, чтобы дернуть за шнурок колокольчика, в проеме двери появляется наконец личико Летти.

– Добрый день, мистер Рэкхэм, – лучезарно улыбается она.

Уильям проскальзывает мимо, подавляя желание выбранить ее, пока она не успела пожаловаться, оправдывая промедление, на тягостность ее новых обязанностей. (Впрочем, от Летти подобных жалоб никто покамест не слышал, и Уильяму следовало бы питать к ней признательность за ее овечью покладистость, а не путать таковую с брюзгливой снисходительностью Клары.)

Пока Рэкхэм устало тащится к лестнице, улыбка Летти гаснет: она в который раз не угодила хозяину. Он так хвалил ее, когда Тилли отказали от места, однако с того времени… Летти прикусывает губу и, стараясь произвести по возможности меньший шум, закрывает дверь.

В сущности говоря, как бы она ни усердствовала, порадовать Уильяма ей все равно не удастся. Новое положение Летти обратило ее из человеческого существа, пусть и принадлежащего к низшему разряду, в ходячее, дышащее больное место. От того обстоятельства, что до изгнания Тилли в доме имелась и верхняя горничная, и прислуга внизу, а теперь на все про все осталась одна только Летти, деться попросту некуда. И это, как хорошо сознает Рэкхэм, социальная арифметика, понять которую способен даже ребенок, – и какой же в таком случае вывод следует сделать ему из веселых улыбочек этой служанки? А вот какой: либо она глупее ребенка, либо попросту притворяется.

Разговаривая с Летти, Уильям всякий раз вспоминает слова ободрения, с которыми он обратился к ней, когда объяснял, на какую ногу будет отныне поставлен дом, – вспоминает, как настаивал на том, что ей привалило редкостное счастье, «повышение» с добавкой целого фунта к жалованью, тем паче что «эта греховодница Тилли» не делала ничего такого, с чем Летти не могла бы управиться лучше ее. И в конце концов, разве не легче стало теперь вести дом Рэкхэмов – теперь, когда хозяина в нем застаешь редко, а хозяйка покидает постель еще реже? (Экая дичь! Однако Летти, похоже, все сказанное им приняла за чистую монету – и до чего же Уильям, хоть он и испытал облегчение, презирает ее за это!)

Итак: вот по какой причине Уильям не требует объяснений нерасторопности, с которой Летти откликнулась на звон дверного колокольчика.

(А вам все-таки хочется их получить, верно? Нет, она не дремала, не сплетничала, не крала из буфетной еду. Дело попросту в том, что, когда звон колокольчика доносится до служанки, занятой чисткой камина, ей приходится вымыть руки, расправить закатанные рукава и только потом сбежать по двум лестничным маршам, а с таким количеством дел меньше чем за две минуты не управишься.)