Багровый лепесток и белый

– Право же, мисс Конфетка, – вновь протестует он; впрочем, слов для продолжения у него не находится.

– «Мисс» вовсе не требуется, – поправляет она Уильяма и отбрасывает тряпицу. – Просто Конфетка.

И она опускает лицо на ставший благоуханным живот Уильяма, целует его в пупок. Когда кулак Конфетки протискивается, нежно ввинчиваясь, между его припудренными ягодицами, у Рэкхэма перенимает дыхание. Миг спустя она укладывается щекой на его бедро, волосы ее рассыпаются по животу Уильяма и тайное тайных всего его пола погружается в ее рот. Завладев им, Конфетка просто лежит, не посасывая, не полизывая; тихо лежит, словно сторожа свою добычу. И все продолжает разминать анус Уильяма, поглаживая другой ладонью живот. Член Уильяма затвердевает на ее языке, и когда он плотно притискивается к нёбу, Конфетка начинает посасывать его, безмятежно, почти бездумно, как может посасывать большой свой палец ребенок.

– Нет, – стонет Уильям, но, разумеется, в виду он имеет совсем иное.

Минута проходит за минутой, Конфетка лежит на бедре Уильяма, выдаивая его, исподволь просовывая средний палец в задний проход, все глубже, глубже, минуя сфинктер. И когда Уильям приближается к самому краю, Конфетка, почувствовав, как он сжимает этот палец, тут же стискивает член губами, и струя теплой кашицы ударяет ей в горло. Конфетка натужно сглатывает, сосет, сглатывает снова, медленно извлекает палец, продолжая сосать, сосать, пока не убеждается, что высасывать больше нечего.

Чуть погодя эти двое обсуждают размер вознаграждения.

Близится восход, над Сохо разливается тусклое зарево. По Силвер-стрит уже выступают, позвякивая упряжью, вбивая копыта в мостовую, первые лошади. Газовое освещение спальни приобретает оттенок отчасти нереальный, столь характерный для искусственного света, на который уже покушается его естественная подмена. Тонкий парок встает над мужской одеждой, наброшенной на каминную решетку.

Владелец этих штанов и владелица этой решетки погружены в учтивые пререкания о стоимости взятых in toto[27] ночных выделений. Склонный к щедрости Рэкхэм высказывает опасение, что сон его обошелся Конфетке слишком дорого.

– Сон необходим мужчине, – возражает Конфетка. – Да и жестоко было бы обрекать вас в таком состоянии на блуждания по улицам. А кроме того, ожидая вашего пробуждения, я провела время с немалой для себя пользой.

– А вы его ожидали?

– Конечно ожидала. Вы незаурядный человек, мистер Хант.

– Незаурядный? – Уильям не знает, верить ли ему ушам.

Она улыбается, показывая жемчужно-белые зубы. Теперь уста ее красны и уже не сухи.

– Очень незаурядный.

– И все-таки я считаю, что должен оплатить вам то время, которое провалялся здесь, как пьяный осел. И мою постыдную… невоздержанность. Пусть даже и не намеренную.

– Как пожелаете, – любезно соглашается она.

Впрочем, Рэкхэм и не способен разделить прошедшую ночь на обособленные события, разложить их по полочкам и тем самым удешевить. Вместо этого он неловко выуживает из кошелька несколько монет, тяжелых монет, ценность коих намного превосходит суммы, какие когда-либо доставались обитателям – ну, скажем, Черч-лейн.

– Я… этого довольно? – осведомляется он, пересыпая серебро в ладонь Конфетки.

– Точка в точку, – смыкая пальцы, отвечает она. – С учетом и небольшой приплаты за… – (она подмигивает), – сон.

Снаружи грузчики втаскивают в заднюю дверь магазина нечто громоздкое. Усталые мужские голоса скандируют: «Раз, два, ставим!», за этим следует глухой удар, сопровождаемый лязгом цепей. Голый по пояс (снизу) Уильям подходит к окну, пытается вглядеться в происходящее сквозь замутненные изморозью стекла, но ничего различить не может.

– Знаете, – задумчиво сообщает он, – я ведь так и не видел вас обнаженной.

– В следующий раз, – обещает Конфетка.

Он понимает, что пора отправляться домой, но до чего же не хочется ему уходить. Да и брюки, должно быть, еще не просохли. И чтобы выиграть несколько минут, Уильям принимается разглядывать висящие на стенах гравюры, обходя их с важной неспешностью – такой, будто он присутствует сейчас на выставке Королевской академии. Все это – порнография, изображения джентльменов восемнадцатого столетия (дедов его отца, так сказать), с большим удовольствием употребляющих потаскух тех времен. Мужчины выглядят на них благостными остолопами, краснолицыми и толстыми; женщины тоже пухлы, у них рафаэлевские груди, рукава в буфах и овечьи физиономии. На этих гравюрах фаллосы, вдвое большие, чем у него, вторгаются в ненатурально распяленные влагалища, и все-таки эротичности в картинках не больше, чем в иллюстрациях к Библии. По мнению Рэкхэма, картинки эти (какое тут требуется слово?)… невыразительны.

– Они вам не нравятся, верно? – раздается близ его плеча хрипловатый голос Конфетки.

– Не очень. По-моему, они второсортны.

– О, вы вне всяких сомнений правы, – говорит Конфетка, обнимая его рукою за талию. – Они провисели здесь целую вечность. Они безвкусны. Собственно, я знаю слово, которое определяет их полностью: невыразительные.