Багровый снег

Она слушала его заворожено, затаив дыхание, вбирая в себя каждую фразу, каждую ноту, звучавшую в его бархатном, глуховатом голосе. Он читал эти стихи без каких-либо эффектов, ровно, но так напряжённо звучал голос, таким вдохновением освещалось лицо, так глубок и отстранен становился взгляд, что не было сомнений, что каждое слово, написанное поэтом-воином он чувствует совершенно, потому что сам прошёл через этот ад, пережил его, вынес на своих плечах… У Евдокии Осиповны обрывалось сердце. Она готова была встать на колени перед этим человеком и целовать его руку, ту самую, искалеченную. Какое-то ранее неведомое, окрыляющее и душащее одновременно чувство затопило её душу. Ах, если бы никогда не кончалась эта дорога! Если бы всегда быть с ним! Как счастлива должна быть его жена! И он, несомненно, любит её. Ведь жена его достойная, прекрасная, честная женщина. А Евдокия Осиповна… Она не достойна даже быть рядом с такими людьми, разве что служить им… И с новой силой воскресала в израненном сердце неизбывная мука, приведшая её однажды на самый край…

Дунечка Криницына рано осталась сиротой. Отец, мастер на одном из заводов, много пил и однажды, в февральскую стужу, замёрз насмерть. А вскоре не стало и матери, надорвавшейся на нескольких работах и сгоревшей от скоротечной чахотки. Остался хворый младший братец, и ни единого человека, кто бы мог помочь им. Ничего не оставалось Дунечке, как пойти побираться. Имея звонкий голосок, она пела грустные, протяжные песни, и сердобольные прохожие подавали сиротке. Замерзая на холодном ветру, Дунечка мечтала стать артисткой, выступать на настоящей сцене, и чтобы афиши её расклеивали по городу, и непременно были цветы…

Однажды к ней подошёл мелкий, смуглый, чернявый господин с чувственными губами и влажными глазами, заговорил, грассируя:

– Вы, мадемуазель, настоящий талант! Это говорит вам Самуил Кац! Позволите узнать ваше имя?

– Дуня… – пролепетала девушка.

– Это ничего! Мы вам дадим другое! Вы будете у нас… ммм… Мадемуазель Шанталь! Вам нравится такое имя?

– Я не знаю… Я не совсем понимаю…

– Ах, пардон! Я ведь не объяснил! Я – импресарио. Содержу небольшой хор, в котором юные таланты, подобные вам, расцветают и делают первые шаги к большой славе. Хор выступает каждый вечер, кроме понедельника, в кафе-шантане «Орхидея». Хористки получают жалование, им оплачивают туалет и стол… В общем, наши девушки катаются, как сыр в масле. А если обстоятельства сложатся, так и на большую сцену выходят. Вы согласны, мадемуазель? Подумайте! Сцена! Тепло! Цветы! Поклонники! Слава! Неужели вы хотите и дальше мёрзнуть на улице?!

Мёрзнуть на улице Дунечке не хотелось. Вдобавок братец очень болел, и нужны были деньги на хорошую пищу и лекарства.

Так она оказалась хористкой кафе-шантана «Орхидея». Хор состоял из дюжины девиц, весьма фривольного нрава. Они пили, курили, непристойно выражались и даже дрались между собой. Дунечке это очень не понравилось, но отступать было поздно. Заправляли всем сам Кац, которого все звали просто Мулей, и его жена Дора, расползшаяся поперёк себя шире баба, мать восьмерых детей, безумно ревнующая мужа. Когда на Дунечку надели чудовищное платье, открывающее плечи, грудь и ноги, сердце её упало, но она вышла на сцену со всеми и целый вечер пела для жующей нетрезвой публики. Затем хористки разлетелись по кабинетам, а Дунечка, окончательно понявшая, где оказалась, бросилась в гримёрную. Её единственным желанием было сбросить с себя отвратительное платье, надеть свою ветхую, бедную одежду и бежать. Но едва она оказалась в комнате, как дверь захлопнулась, и Муля протянул к ней свои руки, чмокая крупными губами:

– Иди ко мне, прелесть моя! Ты была восхитительна! Ты будешь королевой кафе-шантана!

Напрасно Дунечка, плакала и умоляла пощадить её. Хозяин услаждался ею полночи, а из-за стен слышались пьяные крики, песни, хлопки откупориваемого шампанского…

Так начался ад. На другой день её подпоили и втолкнули в кабинет какого-то сладострастного господина, буквально сорившего деньгами. Потом Дора застукала с ней своего мужа и расцарапала ей лицо. Одна из хористок, видя отчаяние Дунечки, пыталась утешать её:

– Что ты так переживаешь? Все мы через это прошли. Сначала больно было, горько было, а теперь привыкли. Даже весело… – а глаза её смотрели бесконечно печально, и не выпускала она из руки прихваченной из зала бутылки вина, пила бокал за бокалом, чтобы ничего не чувствовать.

Но Дунечка привыкать не желала и отправилась на приём к городскому главе, чтобы рассказать ему о бесчинствах, творимых в кафе-шантане, воззвать к закону, попросить заступничества. Старик слушал её сочувственно, качал лысеющей головой и даже прослезился, а когда она закончила, усадил её к себе на колени:

– Бедное дитя, – и стал целовать.