Багровый снег

Дунечка сомневалась, слишком живы ещё были кошмарные воспоминания прошлого. Но Николай Андреевич настоял на своём, и вскоре Евдокия Криницына блистала на лучших сценах Москвы и Петербурга, пела даже в присутствии членов Императорской семьи. Никто бы не узнал в этой красивой, подчёркнуто скромной, не допускающей ничего похожего на вульгарность, женщине бедную, забитую сиротку. Никто не знал о её прошлом, кроме благодетеля, никто не мог заподозрить, что у этой образованной, независимо и с достоинством держащейся красавицы такое страшное прошлое. На своих концертах Криницына избегала помпезности, ярких декораций и нарядов, заявляя, что тем, кто хочет слышать её голос, её песни, мишура не нужна. И это было сущей правдой. Она выходила на сцену, облачённая в тёмное, красивое, но простое платье, изящная и тонкая, и пела под аккомпанемент рояля и гитары. Позднее её труппа расширилась: в ней появился скрипач, гармонист и балалаечник. Успех был феноменальный. О загадочной певице говорили в гостиных, газеты задавались вопросом, «из каких райских кущ прилетел этот соловей», поклонники присылали записки и цветы, но ни одного из них не одарила Евдокия Осиповна своим вниманием. Это немного огорчало благодетеля. Он часто болел и беспокоился, что воспитанница останется с его уходом одна. Но она не могла переступить через себя, перебороть свой страх, продолжала дичиться мужского общества и вела за пределами сцены жизнь, сродную монашеской.

Николай Андреевич скончался летом Четырнадцатого года. Его имущество Евдокия Осиповна распродала, оставив лишь квартиру в столице, где жила вместе с Настасьей. На вырученные деньги она организовала сиротский приют, часть пожертвовала на храм, а оставшаяся сумма пригодилась, когда началась война. Оставаться в столице и развлекать беспечную публику Криницына не желала. Это была не её публика. Эта публика легко могла веселиться в кафе-шантанах, аплодируя вульгарным певичкам, сменившим свои имена на клички. Публика же Евдокии Осиповны была на фронте и в госпиталях. Туда-то и направилась Криницына. Она не боялась выступать на передовой, она рисковала своей жизнью, она давала по нескольку концертов в день в лазаретах, она не спала сутками, переезжая с одного фронта на другой, иногда теряя сознание от усталости, она выступала с температурой под сорок, ничем не выдавая своего состояния, и, читая восторг и благодарность в глазах своих слушателей, была счастлива от сознания того, что нужна им, что делает важное и хорошее дело, что не зря живёт на этом свете, и это чувство давало силы продолжать взятый бешеный ритм. Тогда Евдокия Осиповна всем сердцем привязалась к героям, защищавшим Отечество, отдающим жизнь за него. И, вот, теперь один из них сидел рядом с нею. И сердце её томилось от страха за его судьбу, и хотелось помочь, защитить… И во взгляде, смотревшем из-под стёкол пенсне, она читала нечто большее, чем благодарность, чем интерес, адресованный её таланту. Особенно явственно она ощущала это, когда пела ему, лаская нежной рукой гитарные струны, пела ему одному и для него, и сладко-сладко становилось на сердце в такие мгновения. А когда он читал стихи, ей казалось, что читает он их неспроста, что так, чужими песнями, он обращается к ней:

– Блеснёт заря, а всё в моём мечтаньи

Лишь ты одна.

Лишь ты одна, когда поток в молчаньи

Сребрит луна.

Я зрю тебя, когда летит с дороги

И пыль и прах.

И с трепетом идёт пришлец убогий

В глухих лесах.

Мне слышится твой голос несравненный

И в шуме вод;

Под вечер он к дубраве оживленной

Меня зовёт.

Я близ тебя; как не была б далёко,

Ты всё ж со мной.

Взошла луна. Когда б в сей тьме глубокой

Я был с тобой!

– Чьи это стихи?

– Гёте, – краешками губ улыбнулся полковник.

– И откуда вы только столько стихов знаете, Пётр Сергеевич?

– А вы полагаете, Евдокия Осиповна, что офицерам положено знать лишь устав и военные науки?

– Нет, что вы… Просто вы все их наизусть помните, и читаете так хорошо… У нас немногие артисты похвастаться могут.

– Мой отец, Евдокия Осиповна, был известным в Москве меценатом, покровителем искусств. И матушка моя также всегда любила искусство. Так что всё моё детство прошло в окружении муз: поэтов, художников, артистов… Отец устраивал выставки, помогал театру, издавал альманах… И вся эта публика сутками не оставляла его. Иные ночевали, потому что негде было жить. Так что я обречён был искусство любить и знать.

– А отчего же вы избрали военную стезю?

– Вероятно, устал от муз, – пошутил Тягаев. – Не могу точно сказать. Сколько себя помню, всегда знал, что должен быть военным. А искусство люблю. Правда, сам я человек в этой области вполне бездарный, во-первых, а, во-вторых, ретроград, поскольку мало что из современного искусства мне по душе, но всё же кое-что смыслю. А стихи я учил с малых лет. Для тренировки памяти. По стиху в день заучивал. Целые поэмы даже. А потом уже стал заучивать лишь то, что нравилось.