Багровый снег

Вигель опустил голову и впервые пожалел, что остался жив. Предчувствие новых горьких утрат сковало сердце. Нет, не просто не боится смерти Верховный, не просто предаётся воле судьбы, но сам ищет этой судьбы, своего рока ищет, фатума, ищет смерти своей, фатально стремится к ней… Кто на рожон идёт, тот на него и напорется… Фатальность… Он не пускает себе пулю, как сделал это Каледин, но очень ждёт, когда эта пуля найдёт его сама… Наверное также во время обороны Севастополя ждал своей пули адмирал Нахимов, нарочно выходя на самые опасные участки, не скрывая золотых эполет, и подолгу оставался на бруствере, рассматривая неприятельские позиции в подзорную трубу.

Совсем так вёл себя Корнилов, наблюдая за ходом боя с какой-нибудь возвышенности, где оказывался наилучшей мишенью… Нахимов не мог пережить падения Севастополя и, осознанно или нет, искал быть убитым прежде, чем это случится. Корнилов не сможет пережить неудачи под Екатеринодаром, а удачи уже явно не будет… Нахимов свою пулю нашёл, и занявшие Севастополь враги надругались на его могилой, потому что одно имя его, ставшего символом неприступности города, было им ненавистно. И Корнилов непременно найдёт свою пулю… Как же схожи бывают при всём различии окружающей обстановки отдельные судьбы, характеры…

Опустошённый и сражённый горьким предчувствием, обратившимся, в конечном итоге, в скорбную уверенность, Вигель побрёл в Елизаветинскую. Ноги едва слушались обессилевшего Николая, и от усталости темнело в глазах. Даже голод не давал знать о себе, и лишь два желания жили в измученном теле и душе: проспать без перерыва много-много часов и увидеть Таню. Животворящим её взглядом и голосом утишить неизбывную тоску, от её воскрешающей улыбки – возродиться, снова обрести силы на борьбу. Как никогда остро, почувствовал Вигель, сколь много значит для него Таня. Без неё и половины бы сил не имел, чтобы сражаться, не пасть духом. Нестерпимо захотелось обнять её, целовать любимые руки, всей болью, всеми горькими предчувствиями поделиться. Мысли о Тане заставили усталое тело ускорить шаг.

Едва ступив в Елизаветинскую, Николай бросился в лазарет, но Тани там не увидел.

– Господа, не может ли кто-нибудь мне сказать, где я могу найти сестру Калитину? – осведомился он у раненых.

Никто не отозвался в ответ, и это молчание больно ударила по раздражённым нервам Вигеля.

– Где сестра Калитина? Она в станице? Кто-нибудь может мне сказать?!

– Не кричите, господин офицер, простите, что не вижу вашего чина… – едва слышно откликнулся раненый с завязанными грязной тряпкой глазами. – Нет больше нашей Танички…

– Что?! – словно снаряд в голове взорвался, потемнело в глазах. – То есть как это нет?!

– Сестру Калитину убили вчера на позициях. И Вавочку Грекову тоже…

Сознание отказывалось верить услышанному. Несколько мгновений Вигель стоял неподвижно, словно остолбенев. Затем захрипел и, стиснув руками голову, шатаясь, вышел из лазарета. Больше всего ему хотелось теперь же быть разорванным снарядом, изрубленным шашкой, сражённым пулей, как Неженцев. Не жить! Не быть! Не чувствовать ничего больше! Не видеть и не слышать! Обратиться в камень, в последнюю песчинку! Чтобы сердце разорвалось, и мука прекратилась. Сердце рвалось, оно раздувалось, наливалось тяжестью, и, казалось, что груди уже мало вместить его, что оно вот-вот лопнет. Но – не лопалось…

– Вы поручик Вигель? – смертельно усталый доктор с воспалёнными, часто моргающими глазами, осторожно коснулся плеча Николай.

– Уйдите… – прошептал Вигель.

– Конечно. Я лишь хотел передать вам… То, что осталось… – доктор протянул ему небольшой ранец, в котором Таня хранила все свои немногочисленные вещи. Отойдя подальше от людских глаз, Николай открыл его, стал перебирать содержимое: смена белья, несколько семейных фотографий, портрет Великой Княгини Елизаветы, Евангелие, затёртое житие Иулиании Лазаревской, молитвослов, чётки… Письма! Вигель глухо застонал, когда они оказались в его руках. Его письма к ней! С фронта! В отчаянии Николай принялся рвать их, а затем, спохватившись, собрал обрывки и поднёс к губам – и тут же бросил их на землю, и ветер понёс их прочь. На самом дне ранца лежала аккуратно обёрнутая белым платком любимая Танина икона – «Умягчение злых сердец». С мукой взглянул Вигель на прекрасный лик Богоматери, сердце которой было безжалостно пронзено семью стрелами людской злобы. Так и послышался вкрадчивый голос Тани:

– Умягчи наши злые сердца, Богородица, и напасти ненавидящих нас угаси. И всякую тесноту душевную разреши. На твой бо святый образ взирающие твоим страданием и милосердием о нас умиляемся и раны твои лобызаем. Стрел же наших, тебя терзающих, ужасаемся. Не дай нам, Мати Благосердная, в жестокосердии нашем и от жестокости ближних погибнути. Ты бо воистину злых сердец умягчение! Ты запомни эту молитву, Николенька. Она всегда выручит тебя, всегда поможет!