Багровый снег

До города Вигель добирался в компании нескольких легко раненых однополчан, спешивших обнять родных. Ростов был занят немцами, сохраняющими нейтралитет в отношении Добровольческой армии, намерения которых, однако, до сих пор оставались туманными. После всего вынесенного от большевиков многие обыватели встретили вчерашних врагов, как избавителей. Но офицерам, три года проведшим на фронте, вид марширующих по улицам русского города немцев был острым ножом в сердце. Вигель с горечью взирал на немецкое засилье, на беспечных прохожих, для которых как будто бы ничего не изменилось за эти месяцы. Город жил своей жизнью, мирной и вновь чуждой фронту. И с удивлением смотрели обыватели на оборванных, обмотанных грязными бинтами людей, искалеченных и истощённых, откуда-то взявшихся среди чистых, шумных улиц, среди нарядно одетой публики…

– Кто вы такие?

– Корниловцы… Из похода вернулись!

– А… – и спешили, спешили прочь, торопясь по своим делам.

Боже, что ещё должно случиться, чтобы эти люди разучились жить, отгородившись непробиваемой стеной от армии, от томящихся под красным игом братьев, от самой России, от её бед и страданий?!

Тяжело поднялся капитан по знакомой лестнице и позвонил в дверь Рассольниковых. Ответит ли кто-нибудь?.. Дверь отворилась. На пороге стояла Люба Толмач с усталым, пожелтевшим лицом:

– Вы, Николай Петрович? Ну, здравствуйте… – проронила бесчувственно. – Отца нет… А мама болеет…

– Я полагал, что вы с Осипом Яковлевичем уехали…

Послышались шаркающие шаги, и в прихожую, опираясь на трость, вышла Надежда Романовна:

– Люба, не держи гостя на пороге. Войдите, Николай Петрович…

Вигель вошёл в гостиную, в которой некогда проходил прощальный ужин, и несчастная мать благословила своих сыновей сражаться за Россию… Теперь здесь чувствовалось запустение и безысходная скорбь. На стене Николай увидел фотографию Мити и Саши с чёрной лентой в углу. Значит, здесь уже всё знают…

Надежда Романовна остановилась посреди комнаты, поглядела на Вигеля слезящимися глазами, заговорила негромко больным голосом:

– Осипа Яковлевича убили… Поезд их остановили… И его убили… И деньги все забрали… Люба так и вернулась… Одна… Капиталы, капиталы… Вот они и капиталы… Кому они нужны, если они никому не спасли жизни… Афанасий Демьянович жив… Он в разных станицах скрывался, потом к обозу степняков наших примкнул, при штабе у атамана Попова какую-то должность получил… Он ведь умный у меня, Афанасий Демьянович мой, его многие знают… Он в Новочеркасске сейчас, скоро приехать должен… Наконец, хозяин в дом вернётся…

– Мама! – поморщилась Люба.

– А ты молчи, о чём не знаешь… Твой отец всегда был в доме хозяином… Золотой он человек… Хоть бы мне дождаться его… – Надежда Романовна промокнула глаза платком. Она говорила торопливо, будто бы нарочно стараясь отсрочить самое страшное – ради чего явился в её дом пасынок сестры. – Слава Богу, что он уехал, а то бы и его… Знаете вы, Николай Петрович, что здесь было? Знаете, что изверги эти творили здесь? Здесь через улицу профессор Колли жил, знаете? Хотя откуда вам его знать… Он у нас обедал часто… Такой был человек! В университете преподавал, Митеньку нашего поощрял очень… Ах, ты Господи! Да за что же… – она заплакала не в силах продолжать.

Николай посмотрел на Любу, и та нехотя, бесстрастным тоном принялась рассказывать, словно, читая по писаному:

– Кто-то донес, будто бы профессор хранит у себя дома оружие и бомбы. Явился отряд вооруженных красноармейцев, произвел обыск и затем вывел его на улицу. Он их спрашивает: «Господа, есть ли у вас мандат на мой арест?» А они ему: «Там разберемся». Это всё здесь, на улице происходило. Прямо под окнами у нас… Толпа собралась. Солдаты, подростки, какие-то безумные женщины… Стали вопить, что он «кадет», «контрреволюционер», «генерал» и «миллионер», что его надо убить, как и всех богатых людей. Бедный Колли пытался убедить их, что он не сделал никому ничего дурного и что за него, как иностранного подданного, виновным придется отвечать. Обыск в квартире ничего не дал. Тогда красноармейцы-латыши, выйдя на улицу, сняли с профессора пальто, пиджак, шапку и ботинки, надели на него принесенный ими с собою китель с одним погоном и аксельбантом и, поставив к стенке, расстреляли. Труп его оттащили на середину улицы, женщины топтали его ногами, некоторые плевали в него, а один солдат, сорвав погон с кителя, глумясь, вложил его в рот покойника. Толпа озверела до того, что требовала смерти его вдовы и детей…

– Звери! Звери! – завыла Надежда Романовна, закрывая руками лицо. – Они бы и моего Афанасия Демьяновича растерзали бы также! Бедный, бедный профессор Колли… Ведь он никому за всю жизнь не сделал ничего дурного! А священники? Эти негодяи расстреляли нескольких, как контрреволюционеров… Боже, как страшно стало жить…

– Мама!

Надежда Романовна вдруг осеклась и, приблизилась вплотную к Вигелю:

– Вы пришли сюда, чтобы сказать мне о моих несчастных мальчиках? – голос её дрогнул. – Говорите, Николай Петрович. Я уже всё знаю… Я готова выслушать вас…