Баязет

— К черту все! — раздраженно сказал он. — Если бы вы не пришли сейчас, я сам пошел бы за вами.

Подслеповатые глаза барона глядели на врача испытующе:

— Чем могу служить вам?

— Чем? — Сивицкий встал и, сунув руки в оттянутые карманы неряшливого сюртука, прошелся по тесной комнатенке. — Чем вы можете мне служить? — переспросил он. — А вот, слушайте, ..

…По уходе с отрядом в Араратские долины полковник Хвощинский оставил свою жену на попечении капитана Сивицкого.

Как опытный офицер, он не был уверен в удачном исходе рекогносцировки и предвидел издалека, что Баязету предстоит осада, снять которую будет нелегко. Что же мог поручить Никита Семенович своему старому другу накануне своей гибели?

— Мы тогда долго беседовали, — рассказывал Сивицкий, не глядя на прапорщика. — Уже ночью… Вино было. Да. Но это не мешало. Я, конечно, не соглашался. И вот этот револьвер. Глупости!

Я так и сказал ему — глупости! Но он был настойчив. Он видел дальше меня… Вы, барон, понимаете: здесь ее опоганят и продадут.

Как мешок орехов. У них так и написано в Коране: женщина — как мешок орехов. И он боялся этого. Он не мог оставить ее так.

Клюгенау выглядел спокойным, только чаще моргал из-под очков.

— А вы? Что же вы? — спросил он.

— А что — я? .. Я говорил — нет, глупости… ерунда! Он меня убедил. И взял… Я взял… вот это, — Сивицкий показал на револьвер.

— Системы «ле-фоше». Семь камор. Пули из мельхиора. Я ведь врач. И знаю, куда надо выстрелить. Хватит и одной. Наповал…

Вы думаете, мне легко было дать ему слово?

— Не думаю.

— А тяжело-то вот стало только сейчас. Башибузуки ревут за стенкой. Жуть! .. Ворвись они сюда, и я знаю, чем это все кончится.

Мы тогда долго с ним говорили. Была только одна оговорка: «Если она согласится на это».

— И она… согласилась? — спросил Клюгенау.

— Кой черт! — вспыхнул врач. — Я еще не выжил из ума, чтобы спрашивать женщину об этом! Всю жизнь я лечил людей, но не убивал…

Сивицкий решительно передвинул револьвер через стол к прапорщику Клюгенау.

— Вот и все, — устало сказал он. — Вы, надеюсь, не откажете мне в этом. Я знаю, что ваше отношение к ней гораздо сложнее, чем многие думают. И вы сами не пожелаете, чтобы она попала в чьи-то грязные лапы!

Клюгенау передвинул револьвер от себя на середину стола.

Теперь он лежал между ними, блестя вороненым дулом, почти красивый в своем железном безобразии ломаных линий.

— Вы… ошиблись, — заключил Клюгенау. — Моя рука не сильнее вашей. Я могу убить себя. Могу, наконец, убить и вас.

Но выстрелить в женщину, которая стала для меня… Нет, господин капитан. Очевидно, вы измеряли мое благородство каким-то преувеличенным аршином!

Сивицкий медленно, почти с усилием произнес в ответ:

— Но я знаю силу вашего духа, барон… Вы не смеете отказать мне. Я перебрал всех людей в гарнизоне, кто был бы способен на это. Нет, только один вы не спасуете в нужный момент. Вы же ведь не поэт, а солдат, Клюгенау. Вы прирожденный солдат! ..

— Нет, — снова повторил Клюгенау.

Сивицкий, сразу же поникнув плечами, опустился на стул.

— Боже мой, зачем же я тогда рассказал вам все это? Такое ведь не говорят никому… Просто я — старый дурак!

— Нет, — отчеканил Клюгенау, вставая.

Врач поднял лицо:

— А если я вас буду просить? Умолять буду? Поймите, что я не могу иначе…

— Нет. Не надо меня умолять. Dixi! — закончил барон по-латыни, и врач его понял.

Клюгенау ушел. Сивицкий вдруг скособочил толстый неопрятный рот, мятое лицо его вдруг по-старчески обмякло, и он с хрипом выдавил из себя первое рыдание. Потом, продолжая плакать, капитан добрался до своей постели, разбросал по комнате сюртук, шаровары и сапоги. Рыдания его были болезненны, почти мучительны, но врач был не в силах сдержаться и, задув фитиль, продолжал плакать в темноте.

— Проклятая судьба! — бормотал он, вспоминая все неудачи своей неуютной холостяцкой жизни. — Никакой радости… Хуже собаки! А тут еще и это…

Дверь открылась, и кто-то вошел к нему.

— Кто тут еще? — спросил врач. — Это ты, Ненюков?

— Нет, это я… Клюгенау.

Сивицкий долго молчал в темноте.

— Что вам надо, барон?

Федор Петрович сказал:

— Видите ли, я как следует поразмыслил. Не вы — так я…

Кому-то ведь надо. А вы, боюсь, не сможете сделать это. Но отдать женщину на поругание, это… хуже убийства! И вот я пришел сказать вам: дайте мне револьвер…

— Можете взять. Он там, на столе.

Клюгенау долго шарил в потемках по столу, на ощупь отыскивая револьвер.

— Здесь полный барабан? — сросил он.

— Да, семь камор.

— Хорошо, я пойду. Спокойной ночи, капитан.

— Спасибо. Теперь я спокоен, барон.

8

Рано утром на всех минаретах города показались муэдзины.

Взявшись руками за мочки ушей или подперев щеки, как это делают в горести русские бабы, муэдзины блаженно закрыли глаза и дико, но дружно затянули согласный мотив:

— Ля-иллаха-илля аллаху вэ Мухаммед расуль аллахи! — В этом чудовищном вопле слышалось что-то свирепое и грозное, словно призыв к страшному злодеянию…

Турецкие стражники разложили коврики-седжадэ и тут же, стоя на карауле, начали творить священную молитву.