Байки Каллиопы

Время беспощадно и к горам.

Где-то здесь, в пустыне, бродят боги,

воя от тоски по вечерам.

Небо потемнело на восходе.

Ветер выметает прочь тепло.

Нет ни зла и ни добра в природе.

Каждый человек добро и зло.

Потерявший старые святыни,

собирая дух и веру в горсть…

Но не он пока король пустыни.

Даже не хозяин. Просто гость.

Чуждый, вредный, как в ноге заноза,

горестно судьбу свою кляня,

поджигает горсточку навоза

и спасает душу у огня.

Гнилью пахнет полотно на ране.

Путь един, но все желанья врозь.

Что же вам здесь нужно, христиане?

Почему ж вам дома не жилось?

Раны душ уже неисцелимы.

Благодать не взвесить, врёт безмен.

Крестоносцы шли к Йерусалиму.

Мир дрожал от жажды перемен.

Ррричард!!!

(1157–1199 г.)

Он был добрый охотник: сливаясь с конем

мог неделю идти по следам.

И готов был сражаться и ночью, и днем

ради чести, и славы, и дам.

Он сгорал, все вокруг опаляя огнем,

словно солнце в полуденный зной.

И сто тысяч баллад сочинили о нем,

а о братце его ни одной.

Пусть он шкуру с народа содрал не одну,

пусть кругом разоренье и боль,

пусть ушел на войну, обезглавив страну,

но прославлен, как добрый король.

А братишка его, принц по имени Джон,

остальным королям не в пример,

чтил порядок, закон. Но запомнился он

как хвастун, интриган, лицемер.

Подмастерье не пух с голодухи едва,

но, собрав три медяшки на эль,

повторял он слова про отважного льва,

что заезжий напел менестрель.

И английский крестьянин, простая душа,

представлял, наяву ли, во сне,

будто сам он несется, неверных круша,

по пустыне на ратном коне.

А узнав, что захвачен предателем в плен

тот, кто сек сарацин, как лозу,

возмущался йомен и ругался йомен,

в эль роняя густую слезу.

Ни один менестрель и не вспомнил о том

(проза жизни у них не в чести),

как налог собирали с йоменов кнутом,

чтоб за Ричарда выкуп внести.

Впрочем, Темза все так же спокойно течет,

и мудрейший, уж кто б он ни был,

хоть заплачь, не сечет что нужнее: расчет,

или к славе взывающий пыл.

Да что толку теперь в словопреньи пустом,

хоть до тысячи лет проживи?

И балладу, потом, я сложил не о том,

а сложил я ее о любви.

Был избалован Ричард веселой судьбой:

слухом полнилась звонким земля,

что, прекрасны собой, дамы громкой гурьбой

окружали всегда короля.

Лев был падок на баб, несдержѝм, словно чих,

и любил не детей, но процесс.

Он на сене крестьянок валял и купчих,

а на шелке — графинь и принцесс.

И смогла отказать королю лишь одна

(Дочь анжуйца, безродная тля!)

Мол, в другого она много лет влюблена,

и не любит совсем короля.

Был разгневан король, и безмерно суров.

И его приговор был жесток.

И при чем здесь любовь? Нет закона для львов,

кроме права на лучший кусок.

Был у Ричарда шут, балаболка и плут,

карлик с кожей, чернее, чем ночь.

И она, как жена, за него отдана

и из Франции услана прочь.

Ах, как ночи в апреле в Анжу хороши!

И на свадьбе ее шутовской

веселился весь двор короля от души,

лишь невеста глядела с тоской.

Возразить не посмели ни мать, ни отец,

так был страшен отвергнутый лев!

Лишь пузатый чернец, поднимая венец,

часто путал слова, захмелев.

С девой в брачный покой удалялся жених,

грубой шуткой гостей веселя.

Черно-белым покров был на ложе у них,

и презрителен смех короля.

Только гордый король в самомненьи своем

и не думал, бедняга, о том,

что бывает и карлик в любви королем,

а король — просто жалким шутом.

Я не стану покровы с их тайны срывать,

хоть прошло с той поры много дней.

Остальным наплевать. Помнит только кровать

как был чуток и нежен он с ней.

Но лишь только заря заалела вдали,

пробиваясь в предутренней мгле,

появился бальи, и ее увезли

к серым скалам у Па-де-Кале.

И она из Кале на большом корабле

отплывала от отчих земель.

Об изгнаньи ее ни канцоны, ни лэ

не сложил ни один менестрель.

А к утру, в белом мареве Дуврских скал,

вдруг увидела, словно во сне:

пролетел-проскакал словно счастья искал,

статный рыцарь на белом коне.

В том, что Бог есть любовь, и сомнения нет:

в сердце рыцарь был вмиг поражен.

Повеленьем планет то был Плантагенет,

принц несчастный по имени Джон.

Поднялся по скале он в предутренней мгле,

чтоб приветствовать солнца лучи.

И увидел красавицу на корабле,

чьи глаза — словно звезды в ночи.

И, уже, зачарованный ей до конца,

о других и подумать не мог.

Только грезил улыбкой, овалом лица,

безупречностью грудей и ног.

А она с корабля шла, как пленник к врагу

входит в путах, чтоб выйти рабом.

Вдруг узрела слугу на морском берегу

и портшез с золоченым гербом.

Привезли ее к темной стене городской,

когда гаснут лампад фитили,

и над Темзой рекой в королевский покой

две служанки с почтеньем ввели.

Был принц Джон куртуазен, как папа Анри,

безупречно красив и учен,

и встречал ее стоя, у самой двери,

хоть и в мантию был облачен.

— О прекрасная дева! — сказал ей принц Джон, -

я своей благодарен судьбе.

Пусть я права на трон бессердечно лишен,

но могу быть слугою тебе.

Но улыбка не тронула дамы уста,

и она отвечала: «Сеньор!

Королем была выдана я за шута

и весь род мой пятнает позор.

Мне не лестны признанья твои и слова.

Я твердила уже королю:

есть на сердце мое у другого права.

Я любила его и люблю.

— О, мадонна! — воскликнул принц Джон наконец,

Кто же этот счастливец, открой: