Бах

Интерес к человеку

Соната для флейты и клавесина BWV 1031

Чем больше узнаешь о человеке, встречаясь и ведя беседы с ним, тем более интересным он становится. Или — наоборот. Когда наступает разочарование после первой приятной минуты.

Также и музыка. Поразившая в первое мгновение, она затем может быстро оказаться, например, сладко-приторной — и от нее уворачиваешься, как от докучливой осы. У Баха я слышу каждый раз те звуки, которые словно раньше были скрыты другими мелодическими пластами. В ней особенно поражает то, что с каждым разом, слушая одно и то же произведение, узнаешь что-то новое. Что добавляет пряности к имеющемуся представлению о нем.

Что есть музыка при этом? Не есть ли она наложение чисто рациональных, умозрительных представлений о поразившей меня личности на мелодии, созданные этой личностью? Как мне очистить, отделить свое впечатление о Бахе-человеке (возможно, подсознательно созданное моим разумом) от собственно баховской музыки?

Положим, я ничего бы не знал о судьбе, о биографии (правда, и так весьма скудной на дошедшую до нас правдивую информацию) Баха-человека. Сильнее ли в этом случае поражала мое сердце его музыка? Наверное, такие вопросы задают себе все, кто соприкасается с искусством. Ведь сколько сломано копий по поводу того, раскрывать ли простому читателю порой весьма неприглядные с позиций человеческой этики и нравственности страницы жизни великих — Пушкина, Бальзака, Моцарта, Достоевского, Толстого, Ницше, Ван Гога? Плохо это, или хорошо — знать, что великие совершали непростительные ошибки, предавали друзей, предавались порокам, любили недостойных и обижали тех, кто был, напротив, достоин их дружбы?! Не лучше ли все-таки любоваться картинами, созданными их кистью, слушать волшебные звуки, упиваться божественной лирикой — и верить (как верят в Бога, не анализируя эту веру и ни перед кем за нее не отчитываясь) в то, что все это прекрасное и несравненное создавали бесплотные титаны, чуждые всему низменному (то бишь земному!) ангелы и богоравные гении!

Тем не менее, так уж устроен человек, мы всегда хотим узнать о человеке, заинтересовавшем нас, больше и больше. Эта информация все копится и копится. Когда в один прекрасный, или, увы, неприятный, момент, не произойдет конфликта. Между старыми, устоявшимися представлениями — и новыми, только что переваренными. Образ поразившего нас художника, музыканта, поэта вдруг расплывается и превращается в нечто невразумительное. Как совместить в нашем мозгу масштабность и мудрость мысли Толстого-писателя и его какую-то мелочность в быту, как мужа, как отца семейства? Как объяснить, что в гениальности Пушкина вдруг явственно проступают черты цинизма и порочности? Что, толкуя о вершинах, достигнутых Ван Гогом, словно бы невзначай, где-то сбоку, но ясно мерещится отрезанное ухо?

Можно объяснять эти феномены различно. Можно предполагать, например, что эти гении бежали в сферу искусства от обыденности, от «мелочности бытия», — и там творили. Парили в недосягаемых высотах. Как горние орлы. Отвлекаясь от всего тяготящего, земного. Но так ли это на самом деле?

…..

И все-таки музыка Баха для меня воистину аналогична интересному человеку: чем больше я узнаю ее, тем ближе она становится. Первое знакомство еще вовсе не приводит к родственности душ. Это качество приходится раскрывать и познавать постепенно, вновь и вновь обращаясь к человеку (и музыке) и общаясь с ним (с ней). И вдруг — озарение! И вдруг — понимание того, что это как раз именно то, о чем ты мечтал, думал и желал.

«Порой наш собственный свет гаснет, и потом вновь возгорается от искры другого человека. Каждый из нас имеет основание думать с глубокой благодарностью о тех, кто разжёг пламя внутри нас».

(Альберт Швейцер)

«Пять великих»

Прелюдия и фуга для органа BWV 539 d-moll