Бах

Второе мнение — обвинительное. Дескать, поняли братцы, когда архив стали разбирать, кто таков был и есть их отце! Почувствовали его истинную мощь и величие как композитора. Ведь при жизни-то он им явно играл и исполнял далеко не все! Так, чисто педагогические упражнения: органную книжечку (для Вильгельма Фридемана), клавирные маленькие прелюдии (для Карла Филиппа Эммануэля) … Всё-то он и сам не слышал никогда! Именно эта картина красочно описана в новелле Юрия Нагибина «Перед престолом Твоим стою». Испугались братцы! И — постарались забыть… Так как пред такой гигантской вершиной любой композитор-сочинитель спасует и почует свою собственную несостоятельность…

Третье мнение высказал Михаил Казиник. Оно оригинально, но не неправдоподобно. Его можно назвать — провидческое. От слова «провидение». Или — парадоксальное. Так как идет вразрез с нашими обывательскими (привычными) житейскими установками. М. Казиник пишет следующее: «…В истории человечества был эпизод, когда один гений, живя в два раза дольше Моцарта, поднял музыку на такую недосягаемую высоту, что этому виду искусства грозила катастрофа. Поскольку продолжать после него было некуда и некому». А перед этим приводит строчки Пушкина:

«Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?»

Гений, о котором говорит М. Казиник, это, конечно же, наш Бах. В роли Сальери единым фронтом выступают старшие сыновья Баха. Они отчетливо понимают, какая величина в мире музыки — их папа, и что станется с композиторским ремеслом, если весь мир узнает о Бахе-отце. И тогда братцы сознательно идут на то, «чтобы этого гения просто забыли». Они открывают осознанно дорогу постбаховской музыке. Идут ради святого дела и блага для всего человечества на сознательное забвение музыки отца (как, однако, кощунственно-двусмысленно звучит эта фраза!). Но — иначе не будет ни Моцарта, ни Гайдна, ни Шёнберга, ни Брукнера, ни Грига… Никого. Потому как всё уже сделано. Вершина вознеслась. Гималаи воздвиглись. Нет никакой надежды превзойти их или хотя бы даже что-то близкое соорудить рядом.

«Наследника нам не оставит он». Ведь достоверно известно, что лишь мимолетное знакомство Моцарта с мотетами Баха выбило первого из творческой колеи весьма крепко и надолго! Только с мотетами! А если бы Моцарт ведал о «всем океане»?!

В таком случае действия К. Ф. Э. Баха (его, по крайней мере) можно только приветствовать. Ведь, не растеряв ничего в своей доле отцовских рукописей, он словно бы только «законсервировал» их, дозированно открывая миру. Зная, что рано или поздно плотина прорвется! Это был, конечно же, большой риск. В 1784 — 87 гг. Карл Филипп Эммануэль публикует (с помощью Кирнбергера и издателя Брейткопфа) хоральные прелюдии отца, в четырех томах. Делает первый шаг. Но больше таких шагов, увы, не последовало…

Федор Иванович

Концерт для гобоя д’amore с оркестром BWV 1055R A-dur

Иногда во мне вспыхивал, словно смоляной факел, казалось бы, совершенно праздный вопрос: сколько еще людей на Земле сейчас так же не могут помыслить своего существования без Баха, как и я? И вновь мною овладевало бестолковое в своей сути чувство эгоизма. В центре этого чувства вновь помещалось мое личное представление о музыке и о людях; я вновь хотел, чтобы другие, много других, незнакомых мне мужчин и женщин, юношей и девушек (а, может быть, даже и детей! Ведь погрузился же я в Баха в двенадцатилетнем возрате!) шли этой же, моей, тропой и восхваляли кумира.

Глупое желание, надо сказать! С высоко поднятым над головой факелом я шел вперед и освещал сам себе дорогу, а рядом шли другие люди. Которых я не знал. И никогда ранее не видел. Но они так же, как и я, желали одного — восхваления и поклонения. Ведь в этом своем глупом вопросе я отчетливо мог разглядеть гнилую сердцевину: мое озарение и избранность должны быть подтверждены наличием таких же пилигримов, мудрых и чувствующих.

Не был ли, однако, этот вопрос всего лишь праздным любопытством? Погружение в Баха, и это я осознавал всегда, не требует свидетелей, толпы, соучастников. Бах, повторяю себе вновь и вновь, разговаривает с человеком тет-а-тет, наедине, сокровенно. И в этом его сила. Тем не менее, я страстно хотел знать, какова эта сила? Как ее выразить? Разве не очевидным кажется метод, позволяющий определить эту силу по числу людей, захваченных ею в свое «магнитное поле»!?

И, вот что странно, готовясь к Баху, я готов был призвать в свидетели кого угодно, мне нужны были люди, чтобы сказать им о Бахе, провозгласить его. Но, как только я погружался в его музыку, весь этот мессианский пафос мгновенно улетучивался, — и я оставался наедине с Богом совершенно сирым и нагим, в ветхом одеянии и в растрепанных чувствах. И мне уже не надобно было никого более…